Скорпионы в собственном соку - Хуан Бас

– Не что иное, как «Сотерн» из легендарного урожая восемьдесят шестого года, ни в малейшей мере не потерявшее своего качества в двухтысячном. Вы согласны со мной, Пачо?

Мне было приятно и мило слышать свое ласкательное имя из его уст. И, конечно, я был согласен с тем, что это очень дорогое, бархатистое белое сладкое вино отлично сохранилось, хотя у меня не было возможности выпить больше полбокала, остаток бутылки исчез, так что я и глазом моргнуть не успел, во чреве Антончу, поглощавшего его щедрыми, огромными глотками.

Это был человек с вечно беспокойными жестами, и речь его становилась все более торопливой по мере того, как он пьянел: типичный маньяк или, чтобы быть точнее, карикатура на маньяка.

Он ни на минуту не оставался без движения, он сделал целую череду путешествий на кухню, чтобы показать мне то забавный штопор из волокон, то прекрасный белый трюфель – ценой лишь немного меньше бриллианта, – законсервированный в оливковом масле из Лериды, почти прозрачном; или же чтобы я попробовал то изысканные розовые водоросли, привезенные им из Японии, то вкуснейший шербет из сока кальмаров и необыкновенную «морскую пену», приготовленную им из полицепсов и устриц.

Он знал о кухне и всех ее правилах гораздо более чем много. Он получал явное удовольствие, ставя передо мной свои безделушки и находки, и, по правде сказать, я тоже.

Любопытно, что он не притронулся ни к одному из аппетитных кушаний, какие подавал, – в отличие от бодрящих вин, сопровождавших яства, – однако он ни на минуту не переставал жевать всякую мелочь, которую вытаскивал из карманов: иранские фисташки, уже очищенные от шелухи семечки подсолнечника, ломтики сушеных персиков, анакард и какие-то калифорнийские орехи… Казалось, он не способен был подарить своему рту ни минуты отдыха.

Он напомнил мне самого себя, когда я сильно нервничаю, и тогда у меня появляется настойчивая необходимость слопать что-нибудь вкусненькое.

Быть может, он вечно жил в таком нервном состоянии.

Он признался, что в прошлом курил; ему пришлось бросить, потому что он задыхался, и врач пообещал ему эмфизему в течение менее чем трех лет, если он не перестанет: он поглощал около семидесяти сигарет в день.

Помимо «Сотерна» мы обработали две бутылки в три четверти литра: чарующее белое «Мартивильи де Руэда», вино из одного сорта зеленого винограда, и красное «Рибера дель Дуэро», «Протос резерва» девяносто первого года, крепкое и смачное, как хорошее ругательство; не считая того, что под десерт – вкуснейший яблочный штрудель, «который вы сочтете весьма посредственным», – мы выпили несколько бокалов «Ноэ», очень старого «Педро Хименеса»: я почти чувствовал, как забродившие виноградины скользят по моему горлу. Заметив, с какой скоростью Астигаррага опустошает свой бокал, я постарался подогнать свой ритм поднятия кубка к его резвой рыси, чтобы не остаться в дураках. В общем, в конце трапезы мы оба несколько опьянели.

Было почти двенадцать ночи; я провел там кучу времени. Жвачное и повариха уже довольно-таки давно ушли, и последнюю часть трапезы мы провели наедине, при закрытых дверях заведения.

До окончания моего визита я узнал еще две вещи о двойнике Хаддока.

Естественно, он не был тинтинофилом, слово «бульон» было чистой случайностью; я рассказал ему о его сходстве с персонажем, он был ему знаком в общих чертах, как и весь комикс, но они его не слишком интересовали.

Он жил один, над баром, и дома у него был погреб, он поднимался туда по лестнице, расположенной в кухне, чтобы достать бутылку «Протоса». В действительности речь шла о непрочной веревочной лестнице, свисавшей вдоль стены захламленной кухни и цеплявшейся к потолку, чтобы можно было с трудом проникнуть в его жилище через люк, запиравшийся на ключ, насколько мне было видно из моего угла бара.

На протяжении ужина я не скупился на искренние похвалы кушаньям и даже позволил себе сделать некоторое предложение, которое Антончу благоразумно отклонил. Я помню, что, несмотря на беспокойное состояние моего хозяина, мне искренне нравилось находиться в его компании. Я пригласил его куда-нибудь выпить, чтобы отплатить чем-нибудь за столь роскошное угощение. Он вдруг стал весьма серьезным и сказал мне:

– Лучше не надо. Я предпочитаю не пить ничего крепче, чем вино, за пределами своего дома; мне никак не стоит этого делать… Я не хотел бы снова ссориться ни с вами, ни с кем-либо еще этой ночью. Кроме того, уже довольно поздно…

Я понял, что наше совместное времяпрепровождение подходит к концу. Я подумал было предложить ему свою помощь, чтобы закрыть бар, но это показалось мне не слишком удачной идеей ввиду его внезапной смены поведения. Мой радар уловил, что алкоголь делал свое дело с пока еще неизвестной мне психикой Антончу Астигарраги и что он предпочитал остаться один как можно раньше, прежде чем Хайд воззовет к его мозговой оболочке, палкой прокладывая себе дорогу.

Я попрощался с ним с сухой учтивостью.

Настал февраль. Остаток январских дней испарился с устрашающей скоростью, с какой проходит время после того, как вам исполнится сорок.

Мое финансовое положение продолжало оставаться чрезвычайно мрачным. Двадцати тысяч дуро в месяц мне хватало на собачью парикмахерскую, на пару легких ужинов и мало на что еще.

Как могут люмпен-пролетарии целыми семьями жить на столь смехотворную сумму? Не могу понять.

Как говорит Джон Апдайк, с деньгами все как с сексом: только чрезмерного количества достаточно.

К счастью, моя мать, подавленная бегством старика из дома, легла на длительное лечение принудительным сном – то есть ее стали пичкать наркотиками больше, чем беговых лошадей в «Цинциннати», – в некую клинику «Респландор» в Мундаке, этим замком Дракулы управляли два ее лечащих психиатра – врага человечества, известные как Электрод и Пилюлька; последний был подозрительно похож на доктора Коленную Чашечку из фильма «Цель: Луна».[52]

Так что я воспользовался ее отсутствием, чтобы стибрить из приемной пару картин – одну Дарио де Регойоса, другую – Артеты, – я не осмелился забрать из салона Итуррино: дон Леонардо перерезал бы мне горло струной от фортепьяно, – и невыгодно продал их перекупщику с душой Скруджа за полкуска.

Я обманул своего брата Хосеми, что было еще проще, чем излупить слепого, убедив его в том, что его часть выручки за этот грабеж не превышает пятидесяти тысяч песет.

Но эта отсрочка мало что мне дала. После вечера, когда меня расстреляли в упор в блэк-джек, другого, в который меня отделали во французскую рулетку, и третьего я был насажен на вертел во время партии в покер, организованной нечистым на руку Крисом Карденьосой и его благоверной, шлюхой Мочей Барбаканой в кабинете ресторана «Бабуиноз», – я остался гол как сокол.

За это время я только один раз видел своего отца, и то только после того, как, словно зуав, нес вахту в вестибюле и кафе отеля «Карлтон», – лакеи на ресепшн пристально рассматривали меня на случай, если я вознамерюсь подняться в люкс. Я встретил его в обществе некой Барбары, и она соответствовала своему имени:[53]блондинка с отпяченной задницей, идеально крепкой, которая разве что не разговаривала, и буферами, огромными, как барная стойка в баре «Хэрриз» в Венеции; в общем, это была бесстыдная шлюха из особенно дорогих.