Сюрприз для повесы - Полина Федорова

— Ухожу! — с веселым отчаянием ответила Настя и посмотрела на высокого молодого человека, направлявшегося прямо к ней через толпу актеров.

— Здравствуй, — подойдя к ней, сказал он.

— Здравствуй, — ответила она.

— Пойдем? — протянул он ей свою руку.

Настя посмотрела ему в глаза, перевела взор на окружающих ее людей и глубоко вздохнула. Запах кулис… Она вдыхает его в последний раз, чтобы навсегда унести с собой. Как воспоминание о частичке счастья, предшествующей тому огромному счастью, что ожидало ее впереди.

— Прощайте, — громко сказала она и приняла протянутую ей руку.

Сию сцену наблюдали еще двое, дама годов около тридцати, черноволосая и черноглазая, с чуть грубоватыми чертами лица и открытым ясным взглядом темных глаз и молодой человек лет немного за тридцать, красавец и известный в городе ловелас. Когда влюбленная пара скрылась, Вронский, в полупоклоне обратился к Каховской:

— Позвольте представиться, мадам, гвардии отставной штаб-ротмистр Константин Львович Вронский.

Александра Федоровна бросила на него испепеляющий взор и ничего не ответила.

Верно, будь на месте Вронского кто-либо другой, то этот другой, скорее всего, стушевался бы и удалился прочь. Но Константин Львович лишь едва заметно побледнел, однако через миг как ни в чем не бывало произнес:

— Мне тоже очень приятно.

И очень душевно соврал:

— Анастасия Павловна много рассказывала о вас.

Каховская подняла бровь.

— Анастасия? Рассказывала?

— Да, — подтвердил Вронский, честно глядя ей в глаза. — Я сам об этом ее просил.

— Зачем?

Это был один из самых нелюбимых вопросов, правда, задаваемый ему крайне редко. Ну разве можно ответить на него однозначно?

«Нам необходимо встретиться тет-а-тет», — говорил Вронский даме и иногда слышал в ответ кокетливое:

«Зачем»?

На такой вопрос существовал лишь один достойный ему ответ: «Затем». Но сей ответ даму, конечно, не устроил бы, и потому Константину Львовичу приходилось произносить длинные фразы о необходимости выговориться и рассказать о своих чувствах, чего, конечно, невозможно произвести на людях, а стало быть, надо ехать к нему на квартиру, где уж точно никто не помешает, и у него будет возможность излить всю свою преогромнейшую к ней симпатию. В голове уже существовал другой план: излить не перед ней, а в нее, и вертелся другой ответ: дескать, дура ты, нешто не понимаешь, что я тебя хочу, и ты либо идешь со мной, либо катишься — ко всем чертям.

«Да отчего же к вам на квартиру»? — спрашивала дама, делая удивленные глаза и часто моргая.

Для Ответа на следующий глупый вопрос, имелся другой, единственно достойный ответ: «Да оттого».

Но и его не следовало произносить вслух, а надлежало долго и терпеливо объяснять этой Зизи или Аннет, что ежели встретиться где-нибудь в беседке на Патриарших прудах или Пречистенке, то не исключено, что их может кто-либо увидеть или подслушать, после чего, мол, подпадет под сомнение ваша дамская репутация, чего ему, человеку, выше всего ставящему женскую честь, решительно невозможно допустить.

«Наши сношения визави мы можем прекрасно проводить у меня дома, — убаюкивающим и мягким голосом говорил Вронский, ласково глядя на Зизи или Аннет. — Там нас никто не увидит и не услышит, и уж я постараюсь — поверьте мне! — сделать так, чтобы никто не заметил вас входящей или покидающей мой дом». Впрочем, Константин Львович здесь нимало не кривил душой, ибо всегда строжайше соблюдал конспирацию относительно посетившей его дамы.

В конечном итоге женщины по большей части сдавались и соглашались побеседовать с Вронским тет-а-тет. Константин Львович изливался в любезностях и не только, сии беседы зачастую затягивались далеко заполночь, а то и более, совершенно выматывая беседующих одновременно сливающихся в самых различных позах, на кои искушенный в любовных утехах Вронский был большой выдумщик. После подобных рандеву дамы уже первые напрашивались в гости, и Константин Львович любезно соглашался их принять, стараясь меньше говорить да больше действовать.

Дамы были в восторге…

— Затем что вы мне интересны, — ответил после некоторого молчания Вронский, проникновенно глядя в глаза Александре Федоровне.

— А вы мне — нет, — отрезала Каховская и отвернулась.

Вронский, потоптавшись, приподнял шляпу и был вынужден ретироваться. Он медленно направился к карете, и лицо его пылало.

Все-таки она задела его за живое…

Вронскому еще не доводилось встречать женщин такого типа, как Александра Федоровна Каховская. Слишком независимая и непосредственная. Слишком прямолинейная и порывистая. Никаких масок и личин, приготовленных для той или иной ситуации, со всеми ровна без кокетства и руководствуется исключительно собственным мнением, которое, как она полагает, является единственно верным.

А может, так и надо?

Быть такой, какая есть, именно быть, а не казаться. Да так ведь и жить легче!

Константин Львович бросился на оттоманку, заложил за голову руки…

Но какова, а?! «Вы мне не интересны»! Скажи так какая другая…

— Барин, там вас барышня одна спрашивают…

Ну вот, старик Фукидид, как всегда, не вовремя. И отчего это камердинеры появляются в самое неподходящее время, а когда нужно — их не дозовешься?

— Что за барышня?

— Сказывают, ваша хорошая знакомая.

— У меня много хороших знакомых. Ты спросил, как ее зовут?

— А как же!

— Ну так скажи как!

— Так это…

— Что это? — начинал закипать Вронский.

— Так что, это, извиняйте, барин.

— Тьфу ты, Господи, — заерзал на оттоманке Константин Львович. — Ты спросил у нее имя?

— Спросил.

— Ну так назови его!

— Извиняйте, барин…

— О Боже, Фукидид, — схватился за голову Вронский. — Ведь ты с ума меня когда-нибудь сведешь. — Говори, скотина, как барыню зовут!

— Не можу, Константин Львович, — понурил голову Фукидид.

— Да отчего же?

— Запамятовал я.

— У-уф, — выдохнул Вронский. — Что же сразу-то не сказал, что запамятовал?

— Забоялся, — признался Фукидид. — Оно ведь как: прознаете вы, что у меня с памятью худо, так и прогоните в деревню, на выселки. Ну зачем вам сдался глухой камердинер? А я в деревне, барин, пропаду, потому как привык жить в городу, при вас опять же, да и кто в деревне меня кормить-то будет? А сам я, надоть, себя там-то прокормить не смогу. Заскучаю по вас да и помру зараньше сроку…