Струна - Илья Крупник

Я ответил: «Григ, Чайковский, Шопен».

Доктор, обернувшись к стоявшей рядом медсестре, сказал, а я услышал: «Романтик»…)

Январь 2015 г.

22/VIII – 60 г.

Мы обошли его пешком. Мы шли по джунглям из курильского бамбука. Он выше человеческого роста.

Вообще, здесь всё огромное: громадная гречиха, лопухи (японский подбел) не в один, в два человеческих роста, колоссальные стебли шеломайника и аралий – они похожи на пальмы.

А в горах великолепная нетронутая тайга. Но по пихтам и елям ползут лианы. Хорошо если не ядовитого сумаха, от него опухают люди.

И мошка здесь особая, это даже не мошка, а какая-то муха-белоножка. Она кусает так, что распухает всё, что обнажено, и деревенеет, как при анестезии.

А на побережье брошенные рыбозаводы, разваливающиеся (еще японские?) дома. По внешнему виду (см. Корсаков или Южно-Сахалинск) действительно японские. К этому климату и пейзажу трудно привыкнуть даже сибирякам, которым обычно всё нипочем.

На Итурупе, однако, мы не задерживались. Главная наша цель: Кунашир и вулкан Тяти-яма, в просторечье Тятя. Айны называли «отец-гора».

24/VIII – 60 г.

Ночь на Кунашире. Арендовали в Южно-Курильске телегу с возничим Сашкой, сложили в телегу наши пожитки и едем по берегу океана.

Ночь лунная. Белые, громадные, светящиеся гребни, волны разбиваются о скалы, шипят. Скалы пошли, острые, торчат как пальцы.

Слезаем с телеги, идем по песку. Ноги вязнут в песке. Слева черные сопки в ельнике, справа Тихий океан.

Впереди река. Она перерезает путь, вливается в прибой.

Скалы позади, и опять мы в телеге, мы переплываем реку. Вода по самый борт.

– Едрена лось! – кричит Сашка. – Тварь ухастая! – и хлещет, хлещет кнутом. Лошадь хрипит, надрываясь, рвется вперед, задыхается.

Переплыли. И начинается прилив, телега опять вязнет. Сворачиваем глубже, к океану.

И прямо по волнам скачет лошадь, сверху, сбоку брызжет со всех сторон лошадиный пот в лицо, гремит, грохочет галька под копытами, и мы подскакиваем, подскакиваем, ох, как громко хрипит лошадь…

Домики какие-то впереди под луной, один длинный, как казарма, и плац, турник в стороне… Погранзастава.

Сашка останавливает лошадь.

Но тут нет никого. Черные окна, провалы без стекол.

– Это «Чайка» № 17, да, № 17, – говорит Сашка. – Значит, заставу перевели. Будем ночевать здесь.

Внутри пусто, ни коек, ничего. Укладываемся на полу, на брезенте, я не снял ватника, только сапоги. Ноги засунул в опорожненный на ночь вещевой мешок. Рядом та же борода Алексея Ивановича.

А утром! Совсем близко серный ключ. Красивый японский домик – для приема ванн. Как приятно купаться в горячих ваннах… Никогда не думал, что попаду здесь в такую баню.

– Смотрите, – говорит Алексей Иванович, – вон туда.

И я вижу слева, вдалеке, над гигантским разнотравьем белый небольшой дворец.

Слышен звук мотора. Сквозь громадные лопухи к нам приближается бронетранспортер. Пограничники.

Знакомимся. Мы с Алексеем Ивановичем садимся в бронетранспортер. Сашка с телегой едет сзади.

В гигантских лопухах, в белых гроздьях аралии, в белых цветах гречихи, в коричневых зонтиках шеломайника почти скрывается совершенно бронетранспортер.

А на самом стационаре, куда мы прибываем, это для них просто праздник. Гости! Да еще какие. Алексей Иванович читает лекцию о разных видах растений. В поселке просто рады были бы, чтоб мы погостили у них хоть пару дней.

Но мы не можем. Наша цель – Тятияма. И каждый день на счету. Сашка с лошадью и подводой остается в поселке.

А пограничники провожают нас, предлагают даже охрану нам – от медведей. Но мы отказываемся: летом ведь медведи не нападают.

Мы идем уже по глухому лесу. Я иду первым, огибая завалы, подлезая под треснувшие наклоненные стволы, раздвигаю руками травы выше человеческого роста, тридцать килограммов заплечный мешок, отбиваюсь от летящих, как пули, мух-белоножек, они жужжат в лицо, забиваются в уши, «песьи мухи», ядовитые. Я трогаю, опять трогаю – онемела правая щека, уши горят, они как лопухи, и лоб – огромная нашлёпка.

А травы пахнут медом, такой душный медовый запах высокой «медвежьей дудки», дудника. Оборачиваюсь.

Раздутая треугольником рожа в светло-коричневом берете-капоре вылезает из дудника, и к роже как приклеена борода. Глаза заплыли намертво, кровоточат на переносице дырки от укусов. Бедный Алексей Иванович.

– Глядите, – хрипит над ухом Алексей Иванович, – вон тропа.

Да только не человечья, свежие следы, громадные на глине.

Уже темнеет, свернули в сторону, поставили палатку над самым обрывом, в бамбуке. Этот бамбук не толстый, почти камыш, хотя два метра высотой, зеленый, желтый, рубить нетрудно, он сам обламывается, как стеклянные трубки.

Под обрывом проходило сухое русло, а на той стороне в темноте тоже шумел бамбук, бесконечно, бесконечно шумел бамбук, словно ночевали в хлебах, в пшеничном поле. Потом понемногу притих ветер, слышно, как внизу, в пустом русле, лакает из лужи в камнях медведь. Но этот всегда был близко, лёжки его, обгрызенные листья «медвежьих дудок», помет.

Наконец уснул Алексей Иванович. Он совсем другой здесь, совсем не такой, как на ГТС. Мы идем третий день, и я слышу только: «Быстрей, быстрей, быстрей, быстрей!» Он просто одержим, рвется вперед, вперед.

Но как «быстрей»?! У меня компас и нож, делаю на коре засечки на обратный путь, ищу, где лучше. Не слышит, не хочет слышать. «Зачем вы складываете так всё аккуратно? Надо идти быстрей!» Это мы оставляем на каждом привале часть содержимого из рюкзаков: в яме под упавшим деревом, вырванным с корнем, в какой-то неглубокой пещере, везде, где только можно. Нести всё: палатку, консервы, гербарные сетки со сборами, даже сухое белье, даже мыло – уже невмоготу. Всё оставляем, всё оставляем постепенно, закапывая в ямах этих, делая над ними зарубки.

Мы идем к вулкану три дня. А кажется иногда, это куда дольше, чем долгие километры в Сихотэ-Алине…

Утром я вылез из палатки, спустился в сухое русло. Лужи не было, всё вылакал медведь. Вода у нас кончалась.

Камни в пустом русле белые, плоские, между ними дырки. Я присел на корточки, потом лег на живот, засунул бамбучину в дырку, начал отсасывать из-под камней воду во фляжку. Вода была с привкусом, похожа на растопленный снег.

И наконец, мы идем вверх. Оставили палатку, полупустые уже рюкзаки.

Но идти прямо, подлезая под кедровник, очень низкий, невозможно, а можно переступая с одного упругого, кривого ствола на другой, цепляясь за мягкие кедровые лапы, и получается это не всегда вверх, а вдоль, вкось, справа налево, и всё дальше, дальше справа налево.