Наследники Стоунхенджа - Сэм Крайстер

Его мать.

Она смеялась. Загородилась рукой от камеры, слов-но застеснявшись. Он нашел клавишу «звук».

— Выключи, Нат. Я терпеть этого не могу, выключи, пожалуйста.

При звуке ее голоса Гидеон вздрогнул. Невольно шагнул вперед, прикоснулся пальцами к экрану.

— Нат, ну хватит!

Сменился план. Мэри Чейз сидела в венецианской гондоле на фоне василькового неба. Она отвернулась от камеры, притворяясь, что сердится на мужа. Темные, густые, длинные волосы — совсем как у Гидеона — плясали на плечах, раздуваемые летним ветром. На заднем плане удалялся собор Святого Марка — гондольер в полосатой футболке сильными движениями гнал лодку по лагуне. Мэри была видна целиком, и Гидеон заметил, что она беременна.

Он остановил запись и отвернулся к забитым полкам. Не все на них — семейные съемки, в этом он не сомневался. Последняя запись, которую смотрел отец, — с лицом матери. Наверно, это было счастливое время, может быть, самое счастливое в его жизни. Так ведут себя люди, когда наступают плохие времена, может быть, самые плохие в их жизни. Все, что есть на полках, было для отца важно. Достаточно важно, чтобы раскладывать по порядку и хранить. Но не так важно, как драгоценное воспоминание о единственной женщине, которую он по-настоящему любил.

Гидеон перешел к книгам. На полках сплошь стояли красные, переплетенные в кожу ежедневники с нелинованными страницами, какие используют художники и писатели. Он попробовал выдвинуть том с левого конца верхней полки, но корешки слиплись вместе.

Он разделил их, раскрыл книгу на первой странице, и голова у него закружилась от нахлынувших чувств. Вверху была помечена дата — восемнадцатый день рождения отца.

Почерк тот же, только немного неуверенный.

«Меня зовут Натаниэль Чейз, и сегодня мой восемнадцатый день рождения, мое совершеннолетие. Я дал себе слово, что с этой минуты буду вести подробные записи о своей, надеюсь, долгой, богатой событиями, счастливой и успешной жизни. Я буду записывать хорошее и плохое, достойное и стыдное, то, что трогает душу, и то, что оставляет меня равнодушным. Мои учителя говорят, что история поучительна, так что с годами, ведя честный отчет, я, может быть, узнаю больше о себе. Если я прославлюсь, я, конечно, опубликую эти литературные опыты, а если ничего особенного не добьюсь, то в зимнюю пору смогу по крайней мере обрести немного тепла, оглядываясь назад и согреваясь горячим юношеским оптимизмом. Мне восемнадцать. Меня ожидает великое приключение».

Боль помешала Гидеону читать дальше. Он обвел взглядом ряды корешков. Вот это все? Каждый случай, чувства, подробности великого приключения Натаниэля?

Он пробежал пальцем по красным корешкам, отсчитывая годы: двадцатый день рождения, двадцать первый, двадцать шестой — в тот год он познакомился с женой, — двадцать восьмой — ему было столько же, сколько теперь Гидеону, — тридцатый — когда Натаниэль Грегори Чейз и Мэри Изабель Притчард поженились в Кембридже — и тридцать второй — когда родился Гидеон.

Бегущий палец задержался. Начиналось его время. Взгляд нашел тридцать восьмой год. Год смерти Мэри. Рука потянулась к дневнику, он начал выдергивать ее из тесно сжатого ряда, но не смог заставить себя достать. И перешел к следующим годам. Когда отцу было за сорок. Он достал дневник. Через два года после смерти матери. Он считал, будто готов к тому, что преподнесет ему восьмой год его собственной жизни.

Не был он готов.

Записи велись не по-английски, не на каком-либо узнаваемом языке. Шифр.

Гидеон выдвинул дневник следующего года.

Зашифровано.

Еще один год.

Шифр.

Он бросился в конец комнаты, вытащил последний том. И снова похолодел — в этом дневнике последние события жизни Натаниэля Чейза.

Сердце взбесившимся быком билось в ребра. Он с трудом сглотнул, снял том с полки и открыл.

Она пахла корицей. И двигалась, паря над землей, как воздушный змей.

Джек Тимберленд заметил это, когда прекрасная американка поцеловала его на прощание на краю мостовой. Ей было не больше двадцати двух. И не какой-нибудь чмок в щечку, а полноценный поцелуй. Она взяла его лицо ухоженными пальчиками и нежно коснулась губами его губ. Но он оставил инициативу ей.

И она ею воспользовалась. Короткий мазок языком — одно касание нижней губы. В глазах под опущенными веками плясали чертики. Она отодвинулась.

— Пока!

Улыбнулась и шагнула прочь.

— Подожди!

Она снова улыбнулась, грациозно устраиваясь на заднем сиденье лимузина. Черный парень с огромными руками захлопнул дверцу и послал ему взгляд, в котором было не простое предупреждение, а настоящее объявление войны.

На хрен. Джек расправил плечи и шагнул к затемненному заднему стеклу. Второй раз за вечер тяжелая рука разрывом гранаты ударила его в середину груди, и он растянулся на мостовой. Телохранитель влез на пассажирское место, и машина отъехала раньше, чем Джек поднялся на ноги. Шлепнуться на задницу на глазах у самой красивой из знакомых ему женщин! Не лучший способ закончить вечер.

Несколько парочек, пробиравшиеся в глубины Со-хо, покосились на него. На мостовой от недавнего дождя остались лужи, и одежда на нем промокла. Он счистил грязь и полез за носовым платком, чтобы протереть руки.

Что-то порхнуло на землю. Он нагнулся и поднял. Подставка под стакан из бара — реклама оторвана, а на свободном месте записка ручкой: «Позвони мне завтра по номеру внизу ххх».

Под «иксом» поцелуев нацарапаны несколько цифр.

Джек уставился на каракули. Знакомое имя. Господи, теперь он понял, чего ради вся эта охрана.

Гидеон держал дневник в дрожащих руках. Он сидел прямо на полу, прислонившись спиной к полкам, и боялся читать. Он чувствовал себя избитым, словно после нападения невидимого врага. Призрак отца свалил его на пол.

Он обвел глазами окружавшие его рукописные дневники — полная история отца, которого он никогда не знал. И больше двадцати лет записано шифром.

Зачем?

Он помотал головой, поморгал. Темнота заваливала окна словно лопатами земли. Он чувствовал себя как в могиле. Осторожно раскрыл обложку и на правой стороне первой страницы увидел надпись: ΓΚΝΔΜΥ ΚΛΥ.

И улыбнулся. Провел пальцами по листу, чувствуя, как соскальзывает в детство. Отец никогда не гонял с ним в футбол, не махал крикетной битой, не учил плавать. Зато он играл с ним в игры для ума. Натаниэль часами разгадывал головоломки, задачки и загадки, развивавшие в нем логическое мышление и закладывавшие основу для классического образования. Буквы ΓΚΝΔΜΥ KAY были из древнегреческого алфавита, который его отец считал древнейшим из настоящих, корнем европейских, латинского и средневосточых алфавитов. Он научил сына узнавать все буквы. Чтобы испытать мальчика и разогнать скуку, профессор изобрел простой код. Двадцать четыре буквы греческого алфавита соответствовали буквам латинского в обратном порядке, так что омега обозначала А, а альфа — X. Дополнительные греческие буквы, дигамма и коппа, соответствовали недостающим Y и Z. Натаниэль из года в год оставлял для сына шифрованные записки — пока отношения не стали слишком натянутыми для любого общения.