Под кожей - Мишель Фейбер

— И что из увиденного вами до сих пор сильнее всего отличает нашу страну от вашей?

Он продумал секунд девяносто. Длинные темные поля, испещренные светлыми боками коров, текли по обеим сторонам от машины. В свете фар полыхнул плакат с изображением стилизованного Лохнесского чудища, составленным из трех флуоресцентных сегментов.

— Британцы, — сообщил наконец стопщик, — не так сильно озабочены местом, которое они занимают под солнцем.

Иссерли быстро обдумала эти слова. И не смогла понять, означают ли они, что британцы — люди, восхитительно уверенные в себе, или, наоборот, — прискорбно ограниченные. Не исключено, решила она, что эта двусмысленность была преднамеренной.

Ночь уже обступила их. Иссерли искоса взглянула на своего пассажира, полюбовалась в отраженном свете машин, идущих впереди и сзади нее, очертаниями его губ и скул.

— У кого вы здесь останавливались, — спросила она, — у знакомых или просто в отелях?

— Главным образом, в молодежных гостиницах, — ответил он, поразмыслив несколько секунд, — как если бы ему пришлось, дабы соблюсти интересы истины, порыться в памяти. — Правда, одна валлийская семья пригласила меня пожить у них несколько дней.

— Очень любезно с их стороны, — пробормотала Иссерли, вглядываясь в замерцавшие впереди фонари Кессокского моста. — Они ждут, что вы заглянете к ним, возвращаясь домой?

— Нет, я думаю, нет, — сказал он после того, как заволок эту фразу на гору и вправду очень крутую. — Я думаю… я чем-то обидел их. Не знаю чем. Наверное, мой английский не настолько хорош, насколько требуют определенные ситуации.

— На мой взгляд, он превосходен.

Стопщик вздохнул.

— Возможно, в этом и состоит проблема. Будь он похуже, от меня не ждали бы… — немного потрудившись в молчании, он спустил с горы предложение, построенное чуть иначе: — Тогда автоматический расчет на взаимопонимание отсутствовал бы.

Даже в тусклом сумраке Иссерли почувствовала, что он беспокойно поерзывает, сжимая и разжимая большие ладони. Возможно, он заметил, что дыхание ее учащается, хотя самой ей казалось, что на сей раз это изменение частоты было совсем незначительным.

— А чем вы занимаетесь в Германии? — спросила она.

— Я студент… хотя, нет, — поправился он. — Возвратившись в Германию, я стану безработным.

— И будете жить с родителями, так? — подсказала она.

— М-м-м, — невыразительно промычал он.

— Что вы изучали? Пока не закончили учебу?

Пауза. Грязный черный фургон с шумной выхлопной трубой обогнал Иссерли, заглушив звуки ее дыхания.

— Учебу я не закончил, — наконец, объявил стопщик. — Я ее бросил. Меня можно, пожалуй, назвать беглецом.

— Беглецом? — эхом отозвалась Иссерли, посылая ему ободряющую улыбку.

Стопщик печально улыбнулся в ответ.

— Не от правосудия, — сказал он, — из медицинской институции.

— Хотите сказать, что вы… психически больной? — почти бездыханно предположила она.

— Нет. Просто я почти уже выучился на врача, но бросил учебу, так что меня можно, пожалуй, назвать ненормальным. Радетели думают, что я так и продолжаю учиться в институте. Они позволили мне уехать далеко от дома и заплатили за мое обучение кучу денег. Я должен был стать доктором, для них это очень важно. И не просто доктором, специалистом. Я писал им в письмах, что мои изследования подвигаются очень гладко. А сам пил пиво и читал книги о путешествиях. И теперь я здесь, путешествую.

— И что же думают об этом ваши родители?

Он вздохнул опустил взгляд к своим коленям.

— Они ничего об этом не знают. Я приучал их. Так много недель от письма до письма, потом еще больше, потом еще. И всегда писал, что очень занят изследованиями. Следующее письмо я пошлю, когда возвращусь в Германию.

— А ваши друзья? — упорствовала Иссерли. — Неужели никто не знает, что вы отправились на поиски приключений?

— В Бремене — до того, как я уехал учиться, — у меня было несколько хороших друзей. И в медицинской школе я знаком со многими, кто хочет стать специалистом и разъезжать на «порше».

Он встревоженно повернулся к ней, хоть Иссерли и прилагала все силы к тому, чтобы оставаться спокойной.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Да, прекрасно, спасибо, — пропыхтела она и перебросила тумблер икпатуа.

Поза, в которой сидел стопщик, — повернувшись к ней, — сказала Иссерли, что повалится он на нее. И приготовилась к этому. Правой рукой она держала руль, твердо и крепко. Левой оттолкнула падавшее тело назад, в прежнее его положение. Водитель шедшей за ней машины наверняка решил бы, что пассажир Иссерли полез к ней с поцелуями и получил отпор. Целоваться в идущей полным ходом машине опасно, это все знают. Иссерли узнала еще до того, как научилась водить, — прочитала в древней книжице, излагавшей американским подросткам правила дорожной безопасности. Потребовалось немалое время, чтобы вполне понять эту книжку, она не одну неделю кряду изучала ее под лепетание включенного телевизора. Совершенно невозможно предсказать, когда телевидение прояснит для тебя что-то, чего не смогла прояснить книга — особенно если куплена она на благотворительной распродаже.

Стопщик снова навалился на нее. Она снова оттолкнула его. «Автомобиль не место для ласк, объятий или “петинга”» — утверждала книга. Для того, кто еще не освоил язык, предписание загадочное. Однако Иссерли довольно быстро выяснила, в чем тут дело: помог телевизор. По закону ты можешь делать в машине все, что захочешь, хоть совокупляться — при условии, что она в это время стоит на месте.

Приближался съезд с шоссе, Иссерли включила левый поворотник. «Бумп» — произнесла голова стопщика, врезавшись в стекло пассажирского окошка.

До фермы она добралась после шести. Енсель и еще пара мужчин помогли ей вытащить стопщика из машины.

— Лучшее твое достижение, — похвалил ее Енсель.

Иссерли устало кивнула. Он всегда так говорил.

Пока эта троица грузила обмякшее тело водселя на поддон, Иссерли нырнула назад, в машину и, изнывая от желания лечь, повела ее в неосвещенную тьму.

На следующее утро Иссерли разбудило нечто необычное: солнечный свет.

Как правило, ей удавалось проспать ночью лишь несколько часов, после чего она обнаруживала, что лежит, широко раскрыв глаза, в клаустрофобной тьме, а перекрученные мышцы спины держат ее заложницей постели, грозясь острой, точно игла, болью.

Теперь же она лежала, помаргивая, в сиянии солнца, взошедшего, по всему судя, уже довольно давно. Стены чердачной, втиснутой под острую крышу викторианского коттеджа спальни Иссерли, оставались вертикальными лишь до половины их высоты, а дальше под резким углом сходились вместе с кровлей к коньку. Оттуда, где лежала Иссерли, спальня ее выглядела шестиугольной каморкой, освещенной совершенно как сота сквозистого улья. За одним открытым окном виднелось безоблачное синее небо, за другим — сложная архитектура нагруженных свежим снегом ветвей дуба. Воздух был тих; давно утратившая хозяев, свисавшая с оконных рам паутина колыхалась едва-едва.