Дядя Зяма - Залман Шнеур

— Нет, ты только послушай, Михля! Ад-хаци гамалхус виносн…[66]До полцарства будет тебе дано. Что ты скажешь об этом пьянчуге, об этом Ахашвейрушке? Так и швыряется полцарствами. Из грязи да в князи![67]Уже дарит полцарства! Не успела Есфирь, эта новенькая, нос показать при дворе, — на тебе полцарства! Как это так? А что ему жалеть-то? У него ведь как-никак сто двадцать семь земель. Разве мало у него останется, у пропойцы?.. А может быть… может быть, он дело говорит? Кажется, вот ведь пьянчуга! А дело говорит…

— С Артаксерксом у тебя уже тоже дела? — сердится Михля. — Из Артаксеркса у тебя уже получился Ахашвейрушка?

— Пойми, — разъясняет ей Зяма, — Ахашвейрушка, этот пьянчуга, царствовал в землях от Гейду до Куша[68]… И полцарства с Гейду он, сдается мне, оставил себе, а вторую половину с Кушем, — для своей половины…[69]Тс-тс-тс!.. Теперь-то я понимаю!

— Может, ты уже закроешь свой скорняцкий рот! — не на шутку распаляется Михля. — Отец семейства насмехается над Мегилой! Вот услышит тебя Ури!..

Тут Зяма не выдерживает. Это бабье заявление выводит его из себя. И чего она его пугает этим Ури?

— Послушай-ка, — говорит он весьма сухо, — послушай-ка, Михля, пускай ты заступаешься за Иакова с его баранами и его хозяйственностью — он как-никак праотец наш Иаков! Но что ты вдруг решила заступиться за гоя-пропойцу?.. За Артаксеркса?… Что он тебе — сват, что ли? Иди уж, иди! Пеки лучше свои гоменташи![70]

Здравый смысл работяги, не понаслышке знающего, что такое усердный, тяжкий труд, выделавшего собственными руками немало грязных шкурок, прежде чем сколотить состояние, этот-то здравый смысл приучил дядю Зяму с подозрением относиться к попрошайкам в шелковых капотах, к ворчливым побирушкам, подпоясанным витыми кушаками[71]. Он не выносил «посланцев»[72]с помятыми лицами, «погорельцев» с заплывшими жиром глазками и с письмами от раввинов[73]в холеных руках. Как охотничья собака чует зайца, так дядя Зяма издалека чуял таких людей. В тех случаях, когда дядя Ури, хасид и ученый человек, обычно демонстрировал свое богатство и сострадание, Зяма только крепче сжимал загрубевшие от работы руки и, забыв о природном добродушии, повыше подтягивал рабочий передник, прикрывая доступ к внутреннему карману пиджака:

— Ступайте с Богом!

— Нет ничего!

— Не хворый и поработать!

Это, однако, не значит, что Зяма скуп. Наоборот, он дает щедро и без всякой огласки. Во всех городских братствах Зяма — первый жертвователь. Нужна новая висячая лампа в любавичский бесмедреш — Зяма. Нужно помочь разорившемуся, ни про кого не будь сказано, лавочнику, чтобы он снова смог открыть свою лавку, — Зяма. Кто в канун праздника шлет хасидскому раввину лучшие подарки? Зяма. Кто потчует пуримшпилеров праздничной трапезой с хорошей водкой и в придачу дарит каждому серебряный гривенник? Зяма. Но у каждого свои причуды. Зяма страх как не любит побирушек — даже тетя Михля ничего не может с этим поделать. Нищим редко удается застигнуть Зяму врасплох.

Как-то раз один попрошайка так вцепился в Зяму, что чуть ли не влез за ним в спальню. Это был розовощекий молодой человек в шляпе, с наглыми глазками навыкате и с жиденькой, черной как смоль бороденкой. Он только что не хватал дядю Зяму за полу. Бежал за Зямой, нетерпеливо размахивая маленькой ручкой, торчащей из широкого рукава, и при этом верещал, как хорек в мешке:

— Ай-яй-яй! Подайте пару гривенников, и я уйду!

Это означало: доброе дело, господин хороший, считай, ваше — так забирайте поскорее свой «товар», а я побегу, чтобы дать возможность другим «покупателям» совершить добрые дела. Не видите, что ли, я человек занятой!..

Зяма с изумлением глянул на чистенького поставщика грядущего мира — так на ярмарке глядят на диковинное животное, — и вдруг с легкостью и шутливой злостью, как заигравшегося щенка за шкирку, поднял его за воротник, донес, трясущегося и верещащего, до дверей и вышвырнул за порог. Потрясенный нищий поднялся на ноги… Глубоко натянул велюровую шляпу с высокой, похожей на кугл, тульей и пустился бежать с Зяминого двора.

Зяма, добродушно посмеиваясь, любовался этой сценкой в окно. Его жена Михля принялась ворчать:

— Незачем было обижать симпатичного молодого человека… Он теперь всему городу расскажет, всем расскажет! Что же люди-то станут говорить?

Но у Зямы имелось на этот счет свое мнение:

— Какие «люди»? Кто они, эти твои «люди»? Я тоже «люди».

То, что Зяма вышвырнул за порог нищего, на некоторое время возымело действие. Надоедливые попрошайки перестали докучать дяде Зяме в его доме. Ведь у побирушек есть своя почта, свой беспроволочный телеграф. При случае они рассказывают друг другу, к кому в дом идти стоит, а к кому — нет. Зяма уж подумал было, что кончено дело! Не будет больше благочестивых бедолаг с глубокими карманами, про которых не знаешь ни откуда они пришли, ни куда направляются. Но не тут-то было!

Однажды вечером, как раз когда сели пить чай, в дом к дяде Зяме вдруг являются два «шелковых» еврея[74]в чем-то вроде хорьковых штраймлов и с закрученными пейсами, вьющимися вдоль толстых щечек наподобие длинных, мягких пружин. Выдающиеся пейсы! В Шклове такие редкость[75]. Человечки, точно они хозяевам сваты, не чинясь, входят в дом, прямо в залу, с приветливым «доброго вечера!», как люди, совершенно уверенные в своем праве и на этот мир, и на мир грядущий. При этом их лица сияют наслаждением, вероятно, от того, что они удостоились увидеть всю эту чудную картину: Зяма с женой и детьми у красивого никелированного самовара, перед ними большая хрустальная ваза с вареньем, рядом почтенные гости… Потому что вместе с Зяминой семьей за столом сидят и реб Исроэл, габай любавичского бесмедреша, и реб Ехиэл, хазан и чтец Торы, которого Зяма так ценит за львиный голос и за то, как задушевно тот каждую субботу читает псалмы.