Бегляночки и розочки - Надежда Нелидова

«Условно…» «Условно…» «Условно…» Каждый очередной приговор будто молотком тюкал Альку по темени. Она всё ниже опускала голову и мечтала провалиться сквозь твёрдую деревянную скамью. Теперь любая женщина могла плюнуть на неё, любой мужчина мог справить на неё и в неё любую нужду.

Как тогда в дискотеке, в тёмном углу раздевалки… Белые капельки слюны летели в Алькино лицо. Потом догадались, замотали ей голову курткой. Сколько их было, по которому кругу? Она уже давно не умоляла: «Ребята, не надо». Только бы это когда-нибудь кончилось. Её голую липкую ногу пошевелил ботинок: «Живая, нет?» Набросили пальтишко…

– С ума сошла: в посёлок она вернётся, – Катюха силой развернула Альку от автовокзала. – Кому ты нужна такая. Ко мне айда, переночуешь, в себя маленько придёшь.

По дороге отоварилась в ларьке пивом: «Хоть расслабимся». Шагали в избушку-развалюшку, которую Катюха снимала на окраине города. Сюда месяц назад приехала погостить из деревни Алька. В первый же день отправились в дискотеку. Алька шмыгнула в раздевалку, чтобы подтянуть колготы. Подтянула…

– Приедешь в посёлок – будешь у всех в глазах торчать со своей славой, – ворчала Катюха, хлопоча, нарезая на газетке хлеб, селёдку. – Уезжать тебе нужно туда, где тебя не знают – вот это хорошо.

– Хорошо там, где нас нет, – житейски вздохнула Алька – так говаривала её бабушка. У неё чуток потеплело в сердце и в животе после пива. И селёдка оказалась вкусная, жирная. Катюха замурлыкала под нос модную песенку, которую частенько крутили по первому государственному телеканалу:

– «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины…» А и плюнь: всё, что ни делается, к лучшему. Чего мы в посёлке потеряли?

Когда-то их посёлок стекольщиков был богатый, чистенький, весёлый. Алькина семья работала на стеклозаводе. У прабабушки (все по женской линии были долгожительницы) на ладони наросла мозоль от ручного стеклореза.

Маленькая Алька пальчиком трогала твёрдый мясистый нарост, спрашивала: «Больно?» – «Я его и не чую, внучушка». Бабушка в войну шлифовала стекло, которое шло в Москву: на замену выбитого войной – оживляла слепые московские окна.

Мама, пока завод не закрыли, работала на полировке. Алька сама любила прозрачную чистоту стекла, нравилось само слово, как тихий звон подснежника: стек-лян-ный. Если бы завод не закрыли – с радостью продолжила бы династию.

– Мать-то запила? Ну и не заливай. У нас, девушка, теперь другие династии, – Катюха хохотнула. – Видала Зинку Зуеву, мою двоюродную сеструху? Шуба девятьсот у. е. Волосы наращенные до задницы. Вся в золоте. А знаешь, с чего начинала? – Она навалилась на Альку грудью и зашептала в самое ухо такое, что Алька запищала, вырываясь.

– Да ладно строить из себя, чего теперь? Чемодан, как говорится, раскрылся. А я, думаешь, на что живу? Телевизор купила, приоделась, – Катюха рывком распахнула шифоньер – там не помещались, топорщились вешалки с яркими тряпками. – И на тебя размерчик подыщем.

Всю ночь Катюха убеждала, уламывала отнекивающуюся Альку. Со дна жизни, из грязи в князи поднимется Алька. Накопит на городскую квартиру с хрустальной люстрой. Каждое утро будет ложиться в жемчужную пену ванны, как Венера.

– Вон, – кивала на светящийся экран, на крашеных блондинок, – эти сосульки, думаешь, через другое место в столицу пролезли? Через то самое.

Взяла Альку тем, что пообещала купить кофточку. Алька видела на рынке: розовенькая, стразы по косой кокетке…

За городом на объездной кольцевой, недалеко от АЗС, в низеньком молодом сосняке пряталась, струилась дымком шашлычная «У Рахима». На крытой, влажной и тёмной от росы веранде, в пластиковых креслах, белых, твёрдых и холодных (как у гинеколога, подумала Алька), девушки ждали хозяина. Катюха насвистывала «Заведу себе грузина», нервничала – и не зря. Алька категорически не понравилась Рахиму.

– Ни души, ни тела, – скривился он, едва взглянув на Альку. – Тащишь кого попало. Дальнобойщик, он натаскан на бабищах плечевых выносливых – ух! – туго сжал и выбросил волосатый кулак.

– На костях мясо слаще, – унизительно уговаривала Катюха. – Она свеженькая, Рахимчик, деревенская. Какие её годы, шестнадцати нету. Самая сласть. Откормим, мясо нарастим – нашим плечевым ещё фору даст.

Катюха да не уговорит. Едва хозяин, прихватив Алькин паспорт, ушёл к своим мангалам, лихо забросила ногу на ногу: из джинсов выперла, как тесто, ослепительно белая складка кожи. Закурила.

– Ломается Рахимка. Цену сбивает… Ну вот, – она повела сигареткой вокруг, – твоё рабочее место, перевалочный пункт. Фронт работ. Птички поют, воздух… Курорт! Э, Алька, мне бы начинать, как ты начинаешь…

Она поискала пепельницу – не нашла. Воровато оглянувшись, стряхнула пепел в банку с крупными росистыми свежими ромашками.

– Я тогда с родителями разругалась: на кофточку всё лето копила, а они пропили. Вылетела, в чём была, за деревню на федеральную трассу. Ливень хлещет, я на голову тепличную плёнку натянула. Туфли размокли, волосы хоть выжимай. Кто у такой чучелы остановится? Несутся фуры мимо, грязной водой с головы до ног окатывают, гудят в насмешку… Потом один пожилой пожалел, остановился, – Катюха задумалась, тряхнула головой. – Лучше б не останавливался. Твоя дискотека – цветочки…

Взглянула на вытянувшееся Алькино лицо и расхохоталась:

– Не дрейфь, Алевтина!

– Кать, а почему – плечевые?

– А кто как говорит. Кабина тесная, оптимальная поза: ноги на плечи. Но я считаю, плечевые – это потому, что водила на женском плече засыпает. На тёплом мягком надёжном плече. Боевая подруга, походно-полевая жена. А ещё, – вспомнила, – шоферня так между собой перегон, отрезок дороги называет – плечо. Плечо дороги… О, вон и наши клиенты.

На асфальтовый пятачок, запятнанный весёлыми радужными лужицами, важно переваливаясь, одна за другой спустились с трассы несколько громадных фур… Ветерок донёс запах жареного мяса, у Альки забурчало в животе. Катюха засмеялась:

– Сейчас, пузо, хозяйка на тебя заработает, покормит. Если постарается, конечно.

Алька уехала на смену, Катюху она больше никогда не видела. На расспросы знакомые дальнобойщики отводили глаза. Рахим, когда Алька особенно настырно пристала, наорал, бешено вращая глазами:

– Слушай, я что тебе, собака-ищейка, да?! Восемь штук выпросила, воровка твоя Катька. Придёт – убью.

Пробовала отыскать Катюхину сестру Зинку Зуеву, но та лечилась в диспансере за колючей проволокой. Делать нечего, Алька поплелась в милицию. Там с неё стали снимать свидетельские показания: кем ей являлась Катюха, где работала…

– Она не работала временно… Вернее, работала… Временно, у Рахима…

– У Рахима? – следователь скомкал протокол допроса и швырнул в урну:

– Будет милиция проститутками заниматься, делать нам больше нечего.

Когда Алька пулей летела к дверям, в спину коротко посоветовал: