Две повести о Манюне - Наринэ Абгарян

– Мне ваша черная рука всю ночь снилась, – жаловалась она на следующее утро, следя за тем, как мы заправляем кровати и протираем пол вонючей тряпкой. – Мария, прислони обратно дверцу к тумбочке! Ну что ты с нею наперевес ходишь?

– Товарищ Маргарита, я воображаю, что я рыцарь, а это мой щит.

– А кто же твоя дама сердца, рыцарь со щитом из тумбочкиной дверцы?

– У меня нет дамы сердца! – сопела Манька. – Я – девочка-рыцарь!

– Положи на место дверцу, девочка-рыцарь, а то накажу тебя мытьем полов вне очереди.

– Уж помечтать нельзя… – вздыхала Манька и прислоняла дверцу обратно к тумбочке.

Первая неделя выдалась невероятно тяжелой – нам категорически ничего не нравилось в лагере, ни-че-го! Мы обрывали телефон с просьбами забрать нас незамедлительно домой, клялись и божились, что вести себя теперь будем только как Мальвины.

– Потерпите немножко, – вздыхала мама, – мы затеяли в детской ремонт, и спать вам сейчас просто негде.

– Можно у нас ночевать, у нас места много! – скулила Манька.

– Манюнечка, Ба в Новороссийске, а папа у… в… по командировкам мотается. Некому будет за вами присмотреть, а оставлять вас на ночь одних я не стану!

– За нами может тетя Валя присмотреть!

– У тети Вали маленький внук, а за вами глаз да глаз нужен! Потерпите недельку, пожалуйста!

– Хорошо, – шмыгнула носом Манька. Очень сложно перечить маме, когда она говорит «пожалуйста».

– Ну и ладно, уж неделю-то потерпеть можно! – решили мы и пошли на речку – собирать мелкую гальку, а то Каринке нечем было из рогаток стрелять. Речка находилась буквально в ста метрах от лагеря, но выходить к ней без сопровождения взрослых строго-настрого запрещалось. Она была очень мелкой, но, как любая быстроногая горная река, могла резко вспучиться, изойти селем, выйти из берегов и затопить все окрестности.

Дождей не наблюдалось целую неделю, снег в горах давно уже растаял, но в лагере осторожничали – выводили детей к речке буквально под конвоем и под конвоем же, сосчитав по мокрым макушкам, возвращали обратно. Но плох тот советский ребенок, который мирится с запретами. Вот и мы, удостоверившись, что никого из взрослых поблизости нет, быстренько отодвинули доску в заборе и выбрались через лаз к речке.

Пока Каринка набивала карманы каменной мелочью, мы с Манькой увлеченно паслись окрест, подъедая растущий в изобилии кислый щавель.

– И мне наберите, – велела Каринка.

– Шама наберешь, – прошамкали мы.

– А это вы видели? – погрозила она кулаком.

– Видели, – вздохнули мы и в темпе нарвали букет щавеля – конфликтовать с Каринкой себе дороже.

Потом мы нашли в кустах укромное местечко и спрятали там гальку – таскать ее по лагерю было чревато. Взрослые, они хоть и наивные люди, но не настолько, чтобы по килограмму отборной речной гальки не заподозрить преступные намерения у таких, на первый взгляд, безвредных девочек, как мы.

А что на первый взгляд мы были безвредными девочками, это я вам гарантирую. Я, например, была высокая, сильно худая и жалко топорщилась во все стороны острыми локтями и коленками. Вполне себе безобидное зрелище, скажи́те? Манька была маленькой и полненькой, щебетала непрерывно, смешно картавя на «р», и ходила, деловито выставив вперед себя круглое пузо. А Каринка получалась переходным звеном между нами – не толстенькая, но и не шибко худая, ростом чуть ниже меня, с дивными ямочками на щеках. Нормальные, казалось бы, дети.

Знаете, как нас папа называл? «Трио Беда». А еще он говорил, что ямочки на щеках Каринка завела для отвода глаз, чтобы усыплять бдительность взрослых. И что в нашем персональном антропогенезе что-то пошло не так, и на выходе получилось то, что получилось. И что наше второе имя – «За Что?».

Потому что:

– За что?! – выкрикивала мама, оплакивая выжженные навылет наши платья и куртки.

– За что?! – кипела Ба, гоняя нас, аки гусей, по двору.

– За что?! – рыдал дядя Миша над очередным загубленным нами электрическим прибором.

– За что? – по любому поводу восклицали взрослые.

А ни за что, скажу я вам! Знали бы за что, сами бы исправились. А так приходилось страдать наравне с родителями, потому что за каждую выходку мы получали по полной программе. Если нас наказывала мама, то, за редкими исключениями в виде сломанного венчика для взбивания яиц или метко кинутого пластмассового ведра, мы отделывались шлепками по попе или вывернутыми наизнанку ушами. А если мы выводили из себя Ба, то тут главное было добежать до ближайшей канадской границы. Потому что Ба была чемпионкой мира по праведному гневу и в порыве этого гнева могла порубить в тонкую лапшу вполне себе монолитную железобетонную конструкцию. Что уж говорить о нас!

Как это ни удивительно, но в лагере мы старались вести себя примерно. Одно дело родители и совсем другое – Гарегин Сергеевич, подполковник в отставке, гроза душманов и медалей полная грудь. Перед таким героем любое девичье сердце дрогнет. Поэтому, дабы не разочаровывать столь прекрасного мужчину, всю свою разрушительную энергию мы направляли на игры. И если мальчики целый день гоняли в мяч или измывались над всякой ползающей и летающей тварью, ставя эксперименты на выживание в несовместимых с жизнью условиях, то девочки под предводительством Каринки-Чингачгук играли в индейцев. Каринка строго следила, чтобы никто не нарушал правил игры, и сама определяла, кому быть краснокожим воином, а кому – конкистадором.

Меня сестра раз и навсегда определила в жены вождя, а по совместительству – в тюремщики. «Чтоб не позорила тут меня», – объяснила конспиративно. Я не обижалась, потому что сама понимала – толку от меня в по движных играх мало. Я очень быстро набирала в росте и поэтому страдала нарушениями координации – бегала из рук вон плохо, цепляла все локтями и коленками и щеголяла вся в синяках. Так что, пока индейцы гоняли по лагерю коварных конкистадоров, преданная скво наводила порядок в вигвамах и стерегла пленных.

А еще преданная скво отвечала за бесперебойные поставки обмундирования. Под обмундированием подразумевалась рухлядь растительного происхождения, которой щедро сдабривался экстерьер воинов, а также листья лопуха «длиной от одного уха до другого». По краям такого листа проделывались прорези, и лист напяливался на уши. Получалась эдакая импровизированная маска, которая защищала глотку орущего индейца от большого количества разномастных насекомых, роящихся в воздухе. Иначе любая попытка на скаку проорать боевое улюлюканье заканчивалась тем, что в распахнутый рот на полной скорости залетал какой-нибудь непрошенный жучок или паучок. И воинственный клич обрывался внезапным «кха-кха-кха», похлопыванием по спине и тревожным: «Съела или успела выплюнуть?» Воины рассказывали, что в целом насекомые на вкус ничего, но иногда попадаются такие экземпляры, что лучше прямо сразу сдохнуть, чем еще раз напороться на такую гадость.