Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова

бедненьком ситцевом платочке, отчего-то вечно вызывавший у меня жалость. Я скажу, самим тоном пытаясь передать эту щекочущую жалость и Юрке:

— Видишь ежика, Юр? Он здесь сколько лет, с первого класса его помню. И все топает да топает, один-одинешенек! И еще тыщу лет будет топать, а товарищу Сталину его уже не увидеть.

Эта, надо признать, идиотская попытка настолько не совпадет с Юркиным трёканьем о Броде и мороженице «Стекляшке», что он вспылит:

— Ну, чего ты с ежиком и с товарищ-Сталиным? Да если б он и в живых остался, век бы у нас по Большому не гулял бы, поклевее местечко бы нашел! Больно нужен товарищ-Сталину твой этот ежик занюханный!

И он продолжит тему Брода, куда мы сегодня пойдем «не пустые, как тогда, а с аванса».

Меня начнет одолевать знакомая, уже испытанная, пустая скука при бесследном исчезновении МОЕГО. ОН возникнет снова, заполняя пустоту, лишь когда мы свернем с Большого на «Блошку», войдем в длинный прицерковный сад, сядем там на скамью и Юрка возьмет мою руку, переплетая наши пальцы, как на «Индийской гробнице». Но всплеск МОЕГО представится мне совсем уж постыдным и беззаконным нынче, и я выговорю с укором, имея в виду, конечно, товарища Сталина:

— Слушай, Юр, ну неужели тебе не жаль…

— Жаль, почему же не жаль, — откликнется он и пояснит, откровенно уворачиваясь: — Жаль, что светло еще, и народу — пачками, и ничего нельзя, сидим как пай-деточки.

Его ответ еще больше раздует МОЙ, но я с усилием отодвину ЕГО расслабляющий подогрев и, в когтях сознательности 9–I, выскажу осуждение ему — и себе:

— Ты только об этом и можешь, а я о товарище Сталине говорю. Не по-человечески, Юр, об этом — в такой пень, будто нам наплевать-растереть.

— Кончай ты лучше про товарищ-Сталина, не выпендряйся через край-то. Его этим не поднимешь, а вот себя зазря свалишь, — повторит он явно чью-то чужую премудрость, видимо слышанную на работе.

Неужели Юрка еще безразличнее к смерти вождя, чем даже я? Утром меня это ободрило бы, но сейчас — огорчит: выходит, он вроде меня — буднично и чудовищно бессердечен? Юрка снова примется играть моими пальцами, а когда вблизи не будет прохожих, станет придвигаться и прижиматься, украдкой бегло целуя. МОЙ ненасытно, требовательно забьется между нами, я не замечу, как покорюсь ЕМУ, забыв и о товарище Сталине, и о любых разговорах…

Так же не замечу я через сорок почти лет, как стану писать эти главы почему-то в будущем времени. Потому, должно быть, что тот мартовский день навсегда останется для меня еще только будущим, все не наступающим на самом деле. А в каком времени начала, в том уж и продолжу.

…Мало-помалу сине-золотое небо за рогатыми от почек черными ветвями сада, за часовней, используемой как табачный киоск, закатно порозовеет, точно черничный кисель, разбавленный молоком. Над церковным крыльцом, где когда-то мы с Лоркой Бываевой видели Галку Повторёнок, засветится слабенькая лампочка, и по «Блошке» вдоль садовой ограды, около которой с той же Лоркой мы часто любовались волшебно-воздушными похоронными процессиями, поползет к князь-Владимиру множество сутулых старушечьих фигурок: наверное, помолиться о товарище Сталине, постепенно превращающемся в ТО, ЧТО ТАМ ВНИЗУ. Ненадолго жидко зазвонит церковный колокол; настанут сумерки. Юрка поднимет меня:

— Шкандыбаем на троллик. В «Стекляшку» еще ехать!

…На Брод, как я увижу, мало подействует происшедшее; лишь на домах, меж мигучими рекламами и спокойно светящимися ресторанными окнами, появятся к этому часу траурные флаги, не раз висевшие здесь в годовщины смерти Ленина и Кирова, обмякшие, не трещащие на ветру. Параллельные реки стильных шеренг все так же будут хилять по Броду, перетекая друг в друга; походка чуваков и чувих останется той же, лениво-расхлябанной или по-охотничьи выжидательной; стоячие группки стиляг, напевая что-нибудь джазовое, не забудут передергиваться и подрыгивать с тою же чесоточной быстротой.

Мы двинем по Броду прямо к «Стекляшке». Ее сладко-ванильный воздух, пестрая гомонящая толпа застольцев, колючий прохладный блеск зеркальных простеночных горок с фужерами сразу же одеревенят меня смущением и растерянностью. Юрка поймет, выпустит мою руку и начнет искать столик поукромнее, но сесть придется в самом центре зала, за единственный свободный.

Ни Юркино божество — Леопольд, ни его клевые чувы не посетят в этот вечер «Стекляшку». Зато за столиками отыщется несколько косвенно знакомых Юрке «кодл» и «шобл» из Леопольдовых приближенных, которые оглядят нас куда менее милостиво, чем оглядел бы, возможно, сам король Брода.

Кодлы окажутся состоящими из наших примерно ровесников, — если и постарше, то самую малость. Мне покажется, что у этих шобл все нарочито, чрезмерно и напоказ: подчеркнуто непринужденные перекрикивания и перебежки между столиками, вызывающе звонкое чокание фужерами, слишком яркие менингитки и чересчур уж блестящие шарфики чувих, предельно нахлобученные лондонки чуваков, их специально выставленные в проход, на всеобщее обозрение и спотыкание, ноги в стильных корах на преувеличенно рубчатой микропорке. Но именно из-за пережима и рисовки эти кодлы, тужась достичь идеала взрослости и европейства, будут походить всего только на обычный класс, смотавший с уроков и за гулявой развязностью скрывающий привычную школьную опаску.

К нашему столику подойдет наконец официантка, презрительно качнет бедрами под передничком с заиндевелыми крахмальными кружевцами и кинет Юрке:

— Ну, тебе чего, цуцан?

Я испугаюсь, что Юрка затеет скандал, но он ответит не задумываясь, с неожиданной ядовитой и тертой изысканностью:

— Попрошу вас, цаца, два по двести мороженого «Ассорти», десять конфет «Южная ночь» для девушки и бутылочку сухого шампанского.

— Шампа-анского, сегодня, и таким еще цуцанятам?!

— Я прошу, цацочка. Договоримся.

— Запрещено сегодня вообще-то…

Она довольно быстро вернется с заказом.

— Пей, цуцан, не косей. А вот конфетки для цуцанки.

— Благодарю вас, цаца.

Оскорбительное обращение цацы и косые высокомерные оглядывания шобл дадут понять, что нас тут приняли за безнадежную мелюзгу, своими не сочли. Мне, и без того потерявшейся — в первый раз в кафе с парнем! — сделается еще неуютнее. Но Юрка бывалым жестом разольет шампанское и невозмутимо протянет мне фужер. Тогда, уже с трудом, я заставлю себя сообразить, что и думать забыла о товарище Сталине и творю последнее злодейство, принимаясь за кутеж в «Стекляшке».

— Правда, Юр, мы уж прямо — сегодня, и шампанское!

— Заткнись, в самую жилу. Помянуть положено.

Я заткнусь, и мы, не зная, в каких словах поминают, молча осушим фужеры. Шампанское колко шибанет в нос, совсем как газировка, только на вкус хуже — кислее, резче. Ну что в нем особенного, с чего оно во всех книгах — атрибут, роскошной и великосветской жизни? Я возьмусь