Дублин - Эдвард Резерфорд

И тут раздался стук в дверь.

Но если Гаррет Смит его и услышал — а он должен был, — то не шевельнулся.

Стук повторился, громче и настойчивее.

— Гаррет Смит!

Голос Баджа. Бреннан и О’Бирн переглянулись. С чего это вдруг он пришел? Бреннан схватил стаканы и бутылку и унес их в угол, поставив порознь. Так лучше выглядит, подумал он. О’Бирн, как он ни презирал лендлорда, тоже выпрямился. Но Гаррет сидел все так же.

— Лучше его впустить, — сказал О’Бирн и пошел к двери.

— Гаррет здесь? — Снова голос Баджа.

— Да, ваша светлость. Входите. — О’Бирн, предостерегающе оглянулся на Гаррета, который все так же не шевелился.

Бадж наклонил голову и перешагнул порог низкого дверного проема. Он посмотрел на Гаррета, но тот не повернул головы. При обычных обстоятельствах Бадж попросил бы Гаррета поговорить с ним наедине, но очевидная грубость манер Смита рассердила его. И все же он начал достаточно вежливо:

— Я пришел узнать насчет двери. Ты ее сделал?

Бадж заметил, как двое других мужчин переглянулись.

— Не сделал, — ответил Гаррет слегка заплетающимся языком, продолжая таращиться в стол.

— Уже шесть месяцев прошло.

В тоне Баджа слышалась скорее разумная жалоба, чем гнев.

И снова он увидел, как двое мужчин переглянулись. Похоже, они наслаждались неловким положением Смита.

— Ты должен был уже закончить.

— Могу тебя заверить, — довольно спокойно ответил Смит, — что я уже начал.

— Начал?! Бог мой, парень, да о чем только ты думаешь?!

— Вот эти джентльмены тебе скажут, — равнодушно произнес Гаррет, — что я никогда ничего не заканчиваю.

— Ты хочешь сказать, что нарочно заставил меня ждать полгода, не имея ни малейшего намерения завершать работу? — Бадж начинал кипятиться. — Ты это имел в виду?

— По правде говоря, — ответил Гаррет, — я сейчас и вспомнить не могу, собирался заканчивать или нет.

Бадж уставился на него во все глаза. Конечно, он никак не мог догадаться о том тайном гневе, отвращении к себе и отчаянии, что скрывались за этими словами в душе Гаррета Смита, он мог думать только о том, что этот человек либо пьян, либо безумен, либо по каким-то причинам, лежащим за пределами его понимания, намеренно провоцирует его. Впрочем, причины значения не имели. Бадж не собирался терпеть такое.

— Ты самый бесполезный и никудышный человек, Гаррет Смит! — закричал он. — И какой пример ты подаешь сыну?!

Бадж не мог знать, что только что снова задел самое больное место. Но теперь Гаррет, укушенный дважды, внезапно вскочил.

— Единственный урок, в котором сейчас нуждается мой сын, — закричал он, — так это как заряжать мушкеты для французов, когда они придут!

Бадж замер.

— Так, понимаю, — наконец произнес он.

И, развернувшись на месте и быстро наклонив голову, вышел из дома.

А трое мужчин молчали. Потом заговорил Бреннан.

— Иисус, Мария и Иосиф! — в ужасе пробормотал он. — Да с чего вдруг ты брякнул такое?

А два дня спустя О’Тул увидел, как Бадж уводит Конала Смита. Лишь его настойчивые уверения в том, что Гаррет был просто пьян, когда говорил ужасные слова, помешали Баджу арестовать Смита как опасную личность и отправить в цепях в гарнизон в Уиклоу. Но судьба мальчика была решена.

— Можешь выбирать, — твердо заявил Бадж Гаррету, — или сын едет в Дублин, или ты отправляешься в Уиклоу. — И добавил так, чтобы его слышали бывшие неподалеку деревенские: — Он в любом случае не может как следует воспитать мальчика.

И что бы ни думали местные жители о лендлорде и его протестантской школе, все равно несколько врагов Гаррета были рады сказать:

— Он сам навлек на себя неприятности.

И на мальчика, думал О’Тул. Но при этом ему казалось, что оба они, и он сам, и Гаррет Смит, каждый на свой лад, предали парнишку. Гаррет — своей пьяной безрассудностью. А он сам? Но разве он мог что-нибудь изменить?

Он отвечал на один вопрос, задавая другой. А если бы такое грозило не Коналу, а Дейрдре? Разве он не нашел бы способа защитить ее? Не нашел бы какую-нибудь дальнюю родню, к которой можно было бы быстро отправить девочку? А ведь он, зная о том, что сделал, даже не предупредил Гаррета Смита об опасности.

И почему? Вот что тревожило его совесть. Он слишком хорошо знал.

Дейрдре. Она так любила Конала. А разве она могла устоять? В Ратконане, да и во всей округе, не было мальчика, подобного Коналу. Этот мальчик был великолепным, волшебным. Но он был сыном пьяницы Гаррета Смита и потаскухи Бреннан. Дурная кровь. О’Тул боялся этого. Он видывал подобное прежде: блестящее начало жизни, а затем — полный крах в зрелом возрасте. Нет, он не хотел, чтобы его малышка Дейрдре росла рядом с юным Коналом, а потом однажды — О’Тул прекрасно это видел — стала бы для него подругой жизни. Он этого не хотел. Он пожертвовал мальчиком. Это было необходимо.

— Уверяю, это все только к лучшему, — сказал он Коналу, когда тот пришел к нему попрощаться. — Поверь, так и будет. — (Ложь!) — Ты ведь будешь недалеко, в Дублине, ты сможешь нас навещать.

Двойная ложь!

И вот теперь, Боже милостивый, он видел, как мальчик уезжает. Конал вдруг стал казаться моложе своих лет, и он плакал, как малыш, и цеплялся за отца, а Гаррет, бледный, полный отчаяния, выглядел так, словно его собирались вздернуть на виселицу. Это было хуже смерти, конечно же, хуже смерти.

— Не забирайте меня у папы, я хочу остаться с папой! — кричал Конал.

Но мужчины оттащили его прочь, запихнули в телегу, которая сразу покатила к Дублину, и крепко держали, когда он смотрел назад. Его зеленые глаза расширились, из них потоком лились слезы, и он умоляюще смотрел на отца, а тот застыл на месте в ледяной тоске, глядя на сына мертвым взглядом.

Но вот лошадь прибавила ходу, и телега уже была на дороге.

И как раз в тот момент, когда телега тронулась с места, из-за спины деда вышла Дейрдре. Он держал ее за руку, но девочка вырвалась и пошла одна, очень медленно, по дороге следом за телегой. На первом повороте у дороги лежал большой камень, и Дейрдре забралась на него и провожала взглядом телегу, неторопливо катившую по долине. Девочка стояла совершенно неподвижно, не отрывая глаз от друга, пока телега не исчезла из виду.

Но даже после этого малышка с длинными темными волосами не тронулась с места, она просто смотрела вдаль, и великое молчание гор и пустота вокруг были ее будущим. И так она стояла, словно и сама обратилась в камень, больше часа.

1771 год

О, это должен был быть великий вечер — вечер, который запомнится! Собиралась вся семья: братья, дети, внуки, кузены.