Последний атаман Ермака - Владимир Буртовой

— Не совсем, прости, князь Григорий Осипович! — повинился дьяк, пожав худыми плечами. — А что сказать атаману, коль спросит, зачем им в ту губную избу идти?

Князь Григорий вскинул брови, выказывая тем свое удивление непонятливости приказного дьяка.

— А зачем мы их в Самару воротили? За жалованьем государевым! Так, да?

— Тут как тут, князь Григорий Осипович! Уразумел своим хилым умишком! — медленно ответил дьяк Иван, начиная понимать хитроумный замысел воеводы. — Вестимо, лисицу соловьиным посвистом из лесу не выманить, надобно куриное квохтанье!

— Вот и скажешь казакам, что там под стражей мы держим государевы казенные деньги стрельцам на жалованье да мастеровым на оплату работ разных. И туда же снесли полученные от Боярской Думы деньги на жалованье казакам, идущим на Терский рубеж. Все уяснил теперь? Для верности возьми еще один грех на душу да соври, что, дескать, Боярская дума, угадывая приход казаков на государеву службу, загодя выслала жалованье в Самару, числом на пять сотен казаков. Вот, дескать, потому казна и появилась столь негаданно всем в радость!

— Теперь все уразумел, князь Григорий Осипович, все, тут как тут! Бегу искать стрелецкого сотника Семку Ушакова и впущу к вашей милости разбойника Матюшку.

— Да погоди ты еще минутку! Каковы казаки? Не обеспокоились часом, что мы возвратили их в Самару? Не пытал ли ты литовского голову Семейку Кольцова об их поведении?

— Выспрашивал, князь Григорий Осипович. Так мне тот Семейка с непониманием высказал, а чего, дескать, атаману волноваться? За государевой милостью в образе столь скорого жалованья не с печальными лицами ехать! Казну, дескать, возьмут, дома переночуют, а поутру возвратятся в Шелехметский затон, к стругам, да и сплывут к Астрахани беззаботно. Лишь бы сызнова нежданный шторм о камни те готовые уже к отплытию струги не побил, как это случилось в середине сентября.

Князь Григоий покосился на икону, трижды перекрестился, махнул рукой дьяку.

— Зови Матюшку. Да поспешай сыскать стрелецкого сотника Ушакова. Ступай!

Дьяк Иван облизнул сухие губы и упятился к двери, открыл ее и громко позвал:

— Войди, атаман! Воевода желает говорить о государевом жалованье с тобой. Вы же, есаулы, тут как тут, обождите атамана здесь. С писарем Семкой покалякайте о своих ратных походах! — разминулся с Матвеем Мещеряком и пропал за дверями.

Атаман вошел в горницу к воеводе неспешным шагом, снял суконную с мехом соболя шапку, поклонился головой.

— Будь здрав, князь Григорий. Сказывал литовский голова Симеон Кольцов, что государево жалованье казакам пришло, для того и велел ты нам спешно приехать в Самару!

— Здрав будь и ты, атаман Матвей! — с улыбкой, заставляя себя быть возможно приветливее, ответил воевода, не без тревоги поглядывая на сильного, уверенного в своей правоте казацкого вожака, за голубым поясом которого сбоку висела длинная сабля в деревянных ножнах с серебренными бляшками. — То славно, что струги к Астрахани еще не отчалили, и мне нет нужды за вами в угон посылать кого-то с казной да с надежной стражей. Теперь тебе, атаман, и твоим есаулам надобно идти в дом, где у нас намечено быть хранилищу для ратного припаса и зелья для пушек и пищалей, а пока что мы там храним денежную казну. Сопроводит вас туда дьяк Иван с пятью стрельцами для бережения. Но тебе, атаман, и твоим есаулам надобно сабли оставить здесь, в прихожей приказной избы.

— К чему это? — удивился атаман Мещеряк, дернув бровями, отчего памятный с Вагая шрам над левым глазом шевельнулся.

— Да к тому, атаман Матвей, — засмеялся воевода, что и нам государевым указом возбраняется входить в денежное хранилище даже с ножом для зачистки гусиных перьев! Лихих людишек, каковые на Москве на посадах в великом множестве, в Самаре покудова нет, но все едино дьяк Иван с теми же стрельцами сопроводит вас с деньгами сюда, где вы и заберете свои сабли, а поутру с вами до стругов поедет сызнова стрелецкий литовский голова Кольцов, потому как денег при вас будет немало, и кто знает, не объявились бы в Самарском урочище набеглые ногайские конные ватаги. — Князь Григорий сделал последнее усилие, заставляя себя беззаботно улыбаться в глаза атаману, хотя на душе у него, что называется, кошки скребли от необходимости врать этому, без сомнения, бесстрашному товарищу сибирского покорителя Ермака. «Не своим злым и коварным умыслом делаю это, господи, но едино по воле государя царя Федора Ивановича, а более того по воле первого боярина Бориса Годунова!

Надо же! Я, потомственный князь из славного рода князей ярославских, исполняю волю худородного Бориски Годунова! И только потому, что этот Бориска, недавний «дворовый» боярин при царе Иване Васильевиче, удачно женился на Марии, дочери горькославного Григория Малюты Скуратова, а его сестра Ирина Годунова стала женой царя Федора Ивановича!»

— Коли так, князь Григорий, то и мы в дом с государевой казной войдем без оружия, — спокойно согласился атаман Мещеряк, тряхнул длинными темно-русыми волосами, надел шапку, спросил: — Где теперь дьяк Иван? Нам его долго ждать?

— Должно у крыльца приказной избы со стрельцами, вас дожидается, — воевода встал с лавки. — Да, атаман, а крепкие кисеты под государево жалование у вас есть с собой? Ежели нет, то велю дьяку Ивану сыскать не мешкая.

Атаман Мещеряк с улыбкой ответил, на миг задержавшись у порога, вполоборота к воеводе:

— Чтоб казак да без кисы? Такого отродясь не бывало! Коль денег нет, то надежду в той кисе возим, авось что-нибудь да попадется казаку на ратной дороге!

Дверь за атаманом закрылась, князь Григорий истово перекрестился на икону, прошептал:

— Прости, господь! Все, что грешные люди творят на земле, ведомо тебе! И ты спросишь с каждого в судный час! — он сел за стол и ладонями охватил голову, словно боялся, что она не выдержит злобного до тошноты раздражения на самого себя и треснет надвое.

* * *

Глухо чавкали под тяжелыми шагами казаков слегка подмерзшие кочки грязи, с неба неспешно опускались редкие крупные снежинки, украшая своими узорами грубые серые кафтаны и шапки. Дьяк Иван Стрешнев семенил впереди атамана, который шел за государевой казной в сопровождении верных есаулов Ортюхи Болдырева, Ивана Камышника, Тимохи Приемыша и старца Еремея Петрова, который не захотел почему-то оставить атамана и дожидаться его на струге.

— Снег скоро в зиму ляжет, — вздохнул за спиной Матвея Ортюха Болдырев и добавил о том, что неизбывно крутилось в голове: — Как-то обернется наше хождение на терские окраины? И когда увидим своих детишек? На божий свет появятся, а их отчаянные родители секутся саблями бог знает где с крымскими татарами! Сохрани нас, господь, так хочется подержать дите на ладонях!

Дьяк Стрешнев споткнулся на ровном месте, едва не уронив шапку в грязь, оглянулся — Матвей увидел его испуганные бегающие глаза, удивился.

— Чем встревожен, дьяк Иван? Ишь, даже бородища дыбком вперед встала! Альбо за нас волнуешься, что супротив крымцев идем на рубеже стоять? Так нас на Терке будет не так уж и мало, государь своих стрельцов с нами шлет, да и астраханские воеводы недалече со стрелецкими полками будут!