Петр I. Материалы для биографии. Том 3, 1699–1700 - Михаил Михайлович Богословский

вероятно, бывших в той корчме трех лиц, майор заарестовал их и привез с собою в Варшаву. Об этой же покраже Меер писал из Варшавы Ф. А. Головину, титулуя его «высокородным князем» и «высококняжескою милостью» и донося ему, что «я, бедный, от человека моего ограблен есмь ибо он золотые, которые его царское величество на дорогу дать указал, увез и меня без одной копейки оставил»[631]. Любиму Судейкину майор не внушил доверия и показался человеком малоосновательным и болтливым. Некоторые его поступки резидент нашел предосудительными. Майор, между прочим, возвестил ему, что уже в Вильне набрал 20 начальных людей на русскую службу и дал им письма, чтоб ехали в Смоленск. Из расспросов же резидента оказалось, что он не имел никаких полномочий на набор офицеров в Польше, так как ему не дано было никакой грамоты об этом к польскому королю и дана была только проезжая грамота через Польшу и наказ о найме офицеров в Берлине, о чем Судейкин и вразумил майора. Он показался ему не в меру словоохотливым, много рассказывал резиденту о московских делах, о местонахождении царя, о заключении мира с турками, о наборе и дислокации войск и о движении войск в будущих военных действиях: «…поехал-де он с Москвы после Святой недели спустя неделю. А как-де с Москвы поехал, и в то-де время великий государь… изволил быть на Воронеже, где стоят военные морские окренты[632], а ожидали-де его царского величества пришествия к Москве вскоре. И с турком-де покой учинен, только не на много, а на сколько лет, того он подлинно не ведает. А ныне-де на Москве и в городах набрано войска изо всех чинов со 120 тысяч и стоят-де те новоприборные ратные люди для учения во Твери и в Торжку, в Вязьме и в иных городех, и учат-де их непрестанно. А которые-де полковники и начальные люди прежние были полковому военному делу незаобычны, многие отставлены, а иные написаны в солдаты, а вместо их велено призывать иных офицеров из иноземцев, которые военному делу заобычны. А которое-де войско стоит подо Псковом и над тем-де войском полководцем некоторой Шереметев, а кто именем, того он не знает. А пойдет-де то войско для войны на шведа под Инфлянты и под Ригу. Да и сам-де великий государь… в тот намеренный путь изволит идтить потому же вскоре, чтоб того шведа обще воевать с королевским величеством польским нынешним летом. Он же сказывал, что-де на Москве пожары частые». Резидент опровергал слишком решительные заявления майора относительно будущих военных операций: ежели б о войне такое намерение было, то бы прислана была царская грамота к польскому королю да и к нему, посланнику, было б о том написано, как такие извещения бывали и прежде к нему и к прежним резидентам. «И чтоб он, Кондрат, — наставительно заметил в заключение беседы резидент, — чего ему не наказано, прежде времени здесь о том умолчал и от здешних людей в словах, о чем будут его спрашивать, имел осторожность, а исполнял дело свое, зачем он послан».

Однако майор, кажется, был не очень осторожен в словах и вел о московских делах разговоры не с одним только московским резидентом. По крайней мере, вероятно, не без связи с этими разговорами 10 июня король прислал к резиденту Пат-куля с вопросами, показывающими знакомство с речами майора и желание их проверить: «Где ныне великий государь… изволит обретатися, и войска его царского величества в которых местех стоят и куды идут, и сам великий государь… под Инфлянты и под Ригу как скоро изволит быть и с турком покой ужли учинен?» Резидент ответил, ссылаясь на слова майора, что царь при отъезде майора находился еще в Воронеже, но «в скорых числах» ожидается в Москве; о походе под Ригу и о мире с турками умолчал. Через два дня, 12 июня, встретив резидента во дворце, Паткуль ему сказал, что король пожаловал майора, приказал выдать ему 200 талеров на дорогу, и эта сумма ему уже выдана «чрез его, Паткулевы, руки». Однако польское правительство почему-то решило как можно скорее выпроводить Кондратия Меера из Варшавы, и, сообщив резиденту о пожаловании майору денег на дорогу, Паткуль прибавил: «…и чтоб-де он, маеор, здесь болши не жил, ехал бы в то панство, куды ему ехать указано, и исправлял бы свое дело, зачем он послан». Майор, однако, медлил, и еще через два дня, 14 июня, Паткуль прислал к резиденту писаря королевской немецкой канцелярии с тем, чтобы майор непременно уезжал из Варшавы, иначе король будет писать о том к государю. Майор на другой же день уехал, но оставил после себя некоторое наследство. 16 июня, встретив резидента во дворце, маршалок великий коронный Станислав Любомирский говорил ему: «Маеор-де, который приехал с Москвы, привел в Варшаву и засадил за варту (под стражу) шляхту трех человек невинно. А они-де покражи его не приличилися и сидят де уже другая неделя. А он-де, маеор, до сондов (судов) не ходит и никаких явных улик не положил. А они-де люди знатные — шляхтичи, и один-де из них есть кревней[633] Сапегин». Резидент пытался возражать, что если бы эти трое к краже у майора «не приличились», то он бы их в Варшаву не приводил и просил «учинить по розыску справедливость безволокитно». «И маршалок корунной говорил: вашецде ведай, у нас де право такое: буде кто в три дни до судов не придет и улики никакой не положит, тем отказывают, и сказал, что-де велел тех шляхтичей сего дни свободить». Посланник, выслушав объяснение института Habeas Corpus в польском праве, попросил: «Буде их и свободить, чтоб они подписалися своими руками, чтоб им того вора сыскать и поставить к розыску в Варшаве». Но маршалок в просьбе категорически отказал[634].

Майор Меер был любезно принят в Берлине и миссию свою исполнил. Он вернулся в Москву в самом начале ноября 1700 г. и привез с собою шесть нанятых на русскую службу офицеров: трех капитанов, двух поручиков и одного хорунжего[635].

К неофициальной или, во всяком случае, менее официальной переписке относятся два письма, которыми обменялись курфюрст и царь весной 1700 г. 28 февраля в Воронеже Петром получено было собственноручное письмо курфюрста от 30 января из Берлина с выражением благодарности, во-первых, за поддержку, оказаную курфюрсту в Эльбингском деле, а во-вторых, за дружественное расположение царя, проявленное им к курфюрсту в деле о столкновении его резидента Задоры-Цесельского с маршалком шведского посольства, столкновении, которое кончилось