Удольфские тайны - Анна Радклиф

— Это я, — отвечал голос. — Ну, чего вы струсили?

Она взглянула в лицо говорившему, но слабый свет, лившийся из высокого окна в конце галереи, не позволял ей рассмотреть черты.

— Кто бы вы ни были, — проговорила она дрожащим голосом, — Бога ради, отпустите меня!

— Очаровательная Эмилия, — воскликнул незнакомец, — зачем вы удаляетесь в эти скучные, темные комнаты и галереи, когда внизу у нас такое веселье? Пойдемте со мной в залу — вы будете лучшим украшением нашего общества; пойдемте, вы не раскаетесь!

Эмилия не отвечала и только старалась высвободиться.

— Обещайте мне, что придете, — продолжал он, — тогда я отпущу сейчас же; но сперва вы должны дать мне за это награду.

— Кто вы такой? — спросила Эмилия возмущенным и испуганным тоном, вырываясь из его объятий, — кто вы, что имеете жестокость оскорблять меня?

— Отчего жестокость? Я хочу только вырвать вас из этого печального уединения и ввести в веселое общество! Разве вы не узнаете меня?

Тогда только Эмилия смутно вспомнила, что это один из офицеров, бывших у Монтони, когда она приходила к нему поутру.

— Благодарю вас за доброе намерение, — отвечала она, делая вид, как будто не поняла его, — но одного прошу, чтобы вы отпустили меня!

— Прелестная Эмилия! — сказал он, — бросьте эту нелепую прихоть — сидеть в одиночестве, пойдемте со мной к гостям, вы затмите всех наших красавиц. Вы одна достойны моей любви.

Он пытался поцеловать ее руку; но страстное желание избавиться от него дало ей силу вырваться и убежать к себе. Она успела запереть за собой дверь, прежде чем он настиг ее; после этого она упала на стул, изнеможенная от страха и только что сделанного усилия; она слышала его голос и попытки вломиться в дверь, но не имела сил даже встать. Наконец она заключила, что он ушел, и некоторое. время прислушивалась к удаляющимся шагам; она успокоилась только тогда, когда все затихло. Вдруг она вспомнила про дверь на потайную лестницу и что он может забраться к ней. Тогда она занялась баррикадированием этой двери, как это делала раньше. Ей представилось, что Монтони уже начал мстить ей, лишив ее своего покровительства, и раскаялась в необдуманности, с какой она пробовала сопротивляться насилию подобного человека: оставить за собой теткины имения казалось ей теперь окончательно невозможным; но ради ограждения своей жизни, быть может чести, она решилась завтра же утром, если ей удастся спастись от всех ужасов этой ночи, отказаться от своих прав на имения, разумеется, если Монтони отпустит ее из Удольфо.

Придя к этому решению, она немного успокоилась, хотя все еще тревожно прислушивалась и вздрагивала от воображаемых звуков, будто бы доносившихся с лестницы.

Так она просидела в потемках несколько часов, а Аннета все не приходила; тогда она стала серьезно тревожиться за участь девушки, но, не осмеливаясь сойти вниз, она принуждена была оставаться в неизвестности насчет причины такого продолжительного отсутствия ее. От времени до времени Эмилия подкрадывалась к двери, ведущей на лестницу, и прислушивалась, не идет ли кто, но ни малейший звук не доходил до ее слуха. Решив, однако, не спать всю ночь, она прилегла в потемках на постель и омочила подушку невинными слезами. Вспомнились ей покойные родители, отсутствующий Валанкур… и она с горечью призывала их по имени: глубокая тишина, царившая теперь кругом, способствовала задумчивой грусти ее души.

Среди слез и размышлений ухо ее вдруг уловило звуки отдаленной музыки; она стала внимательно прислушиваться. Вскоре, убедившись, что это тот самый инструмент, который она и раньше слышала в полночь, она поднялась с постели и тихо подошла к окну: звуки неслись как будто из комнаты внизу.

Через некоторое время к тихой гармонии инструмента присоединился голос, полный такого чувства, что он, очевидно, пел не про одни воображаемые печали. Эту сладостную, своеобразную мелодию она как будто слышала где-то раньше: если это не было игрой воображения, то во всяком случае смутным воспоминанием. Мелодия проникала ей в душу среди тоски и страданий, как небесная гармония, — она успокаивала и ободряла ее: « Отрадна как весенний ветерок, вздыхающий над ухом охотника, когда он пробуждается от радостных снов и внимает музыке горного духа!» ( Оссиан).

Но трудно себе представить ее волнение, когда она услыхала, что голос запел с необыкновенным вкусом и простотой неподдельного чувства одну из народных песен ее родной провинции, которую она часто с упоением слушала еще ребенком и которую иногда певал ее отец! При звуках этой знакомой песни, никогда нигде не слышанной ею, кроме как в родной провинции, ее сердце наполнилось умилением, и в ней сразу воскресла память о прошлом. Мирные, прелестные сцены Гаскони, нежность и доброта ее родителей, изящный вкус и простота прежней жизни — все это рисовалось в ее воображении и представляло картину такую яркую и обаятельную, так не похожую на жизнь, характеры и опасности, окружавшие ее в настоящую минуту, что чувства ее были не в силах вынести этих горьких воспоминаний, и душа ее содрогнулась от жгучести этого ощущения.

Из груди ее вырывались глубокие, судорожные вздохи; она не в силах была долее слушать мелодию, так часто прежде успокаивавшую ее, и отошла от окна в отдаленную часть комнаты. Но и туда все же доносились звуки музыки. Ритм вдруг изменился и послышался новый мотив, опять заставивший ее подойти к окну. Она в ту же минуту вспомнила, что она уже слышала его когда-то в рыбачьем домике в Гаскони… Быть может, благодаря таинственности, сопровождавшей тогда эту песню, она так врезалась ей в память, что она с тех пор не могла забыть ее. Манера исполнения этой песни — как ни странно это обстоятельство — была та же самая, и Эмилия убеждалась, что это был, несомненно, тот же голос. Изумление ее скоро сменилось другими чувствами; необычайная мысль как молния промелькнула в ее голове и озарила целое сцепление надежд, ожививших ее дух. Но надежды эти были так новы, так неожиданны, так поразительны, что она не смела довериться им, хотя не решалась и отогнать их. Она села у окна, задыхаясь от волнения и отдаваясь попеременно то надежде, то страху; через минуту опять вскочила и прислонилась к косяку, чтобы легче уловить звук; прислушалась, то сомневаясь, то доверяя своим предположениям, она наконец тихонько произнесла имя Валанкура… и снова опустилась на стул.

Да, могло случиться, что Валанкур тут, близко… Она припомнила некоторые обстоятельства, побуждавшие ее думать, что это его голос. Он не раз говорил ей, что рыбачий домик, где она впервые слышала этот голос и этот самый мотив и где он писал карандашом сонеты, посвященные ей, был любимой целью его прогулок раньше, чем он познакомился с нею; там же она неожиданно встретилась с ним. На основании этих признаков можно было заключить с полным вероятием, что он и был тем музыкантом, который еще во Франции пленял ее слух пением и написал строки, выражавшие ей такое восторженное поклонение! Кто же, как не он, писал эти стихи? В ту пору она не могла выяснить, кто автор стихов; но после знакомства с Валанкуром, когда ему не раз случалось упоминать о знакомом рыбачьем домике, она не обинуясь сочла его автором сонетов.