Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Ты же своего отца не знал, Егорушка… а Хозяин сына лишен был… переступи черту, отринь страхи и будешь вознагражден… сядешь по правую руку его… и силу получишь такую, о которой иные люди и мечтать не смеют.

Властвовать станешь над болотами.

Озерами.

Ключами да реками. Над водами всякими, которые из земли родятся.

— Н-нет! — Егор немалым усилием воли закрыл глаза.

Он человек.

И человеком останется. Хватит… он и без того довольно ошибался.

— Вы все одно умрете, — мягкий голос девы проникал в самую душу. — Все вы, тут стоящие… вы пришли незваными. И болото поглотит вас, да так, что не останется ни памяти, ни костей… так чего же ты, Егорушка, цепляешься за глупую честь?

За тех, кто тебе чужой?

Отринь.

Отступи.

Позволь помочь себе… и там, после смерти, будешь награжден.

— Нет, — второй раз отказать той, которая больше не казалась красивой, было легче. Теперь Егор видел и мертвенную бледность ее лица, и синюшные пятна. И слышал запах — застоявшейся воды, травы, которая в этой воде гнить начала…

Растянулись в усмешке губы болотной красавицы.

А слезы высохли.

Пусть так. Ты сам выбрал свою судьбу…

Люциане Береславовне страшно не было.

Отбоялась свое.

Отгорела.

Сначала, когда поняла, что попалась в силки по собственной глупости… и ярилась, и грозилась, и плакала, молила… а оказалось, никому-то до слез ее дела не было. И смирилась даже. Может, сама, может, настоям благодаря, которыми Марьяна Ивановна потчевала от души. Уговорам ее… главное, что заледенела еще тогда… и лед этот долго отходил.

Разочарованием.

Нет, она вовсе не была чадолюбива, но когда сказали, что сама Божиня лишила ее, Люциану, права на дитятко, почувствовала себя… оскорбленною?

Обделенною?

Больною. Ненастоящею женщиной… главное, отпустили.

А потом сестрица была с ее бедой…

И план дурной, который иначе как помутнением разума не объяснишь… и снова горе… кругом одно горе…

Поле то, на котором Люциана Береславовна помереть изготовилась. Не верила она, что выдюжат войска удар азарский. И девочек, глупеньких, таких романтичных девочек, уговаривала уходить… ее сил хватило бы, чтобы прикрыть их отход.

А они глядели на нее, недоумевая.

Хмурились.

Мол, беду пророчит… не пророчила. Знала. Беды и так ходят, ненапророченными… какие большие, какие меньшие, главное, что не избежать их, хоть ты из шкуры наизнанку вывернись.

Нет, не дело это — слезы лить.

И не время.

Люциана Береславовна вздохнула, надеясь, что вздох этот не будет услышан.

Там, на поле, пожалуй, она испугалась.

Не грома, не огня, который смел азарские стрелы на подлете, не душного темного мора, рожденного некромантами… они забирали жизни не только у азар… своих задело, когда азарские шаманы вызвали суховей.

Не первых раненых, к которым девочки ее кинулись, что к родственникам разлюбезным… и не второй волны, что погребла целительниц. Их уже не стаскивали в палатки, ибо палатки были полны. И не спешили унять боль — на это не хватало сил…

И кто-то плакал.

Кто-то молил о смерти.

Кто-то за руки хватал, просил спасти, потому что детки… понимаете, детки… или вот жена ждет… обещал вернуться, и нехорошо не исполнять обещания…

Кровь.

Грязь.

Земля размокла, хлюпает под ногам… трупы относите в сторону, стеной складывайте… и ее слушали. Она сама не знала почему, но слушали.

Делите на тех, кому можете помочь, кто справится сам и прочих… на безнадежных не тратьте силы… и слезы девичьи. Истерики… пощечины… и бой где-то рядом… стрела, перелетевши через стену из мертвецов, пробивает девчонку, которая падает на мальчишку с развороченной ногой. Он кричит от боли, а она легко уходит, с улыбкой виноватою — ногу спасти не получится.

Щиты.

Некому держать.

И девчонку уносят к мертвецам. Нельзя останавливаться. Нельзя оглядываться. Нельзя думать о том, что за стеною творится… есть раненые. И все.

А потом, когда подошла конница боярина Зрамыслича, когда сказали, что все, что азары бегут… что… тогда Люциана Береславовна огляделась. И увидала себя, измаранную кровью с головы до пят. Страшную. И слабую.

Увидала мертвых.

И живых.

И воронье, за которым не было небес видать.

Вот тогда-то она испугалась. Пожалуй, этот страх, парализующий, лишающий последних сил, и вернул ее к жизни, порушив сотворенный Марьяной Ивановной ледок. Только оказалось, что без ледка этого Люциана Береславовна и жить-то разучилась.

Как когда ранят и слова, и взгляды.

Когда везде чудится насмешка.

Презрение.

И еще убийца… почему-то там, на поле, она осознала, сколь ничтожна и скоротечна собственная ее жизнь. Сколько магов полегло? Тьма. И в этой тьме были куда более достойные, нежели она, Люциана… сильные. Умелые. Удачливые.

Перспективные.

Страх мучил.

Страх заставил принять предложение Михаила, хотя от одного вида царевича к горлу подступала тошнота. Но тошноту Люциана пересилила.

За стенами Акадэмии безопасно.

Так она себе повторяла. И почти поверила. И спряталась за этими стенами, вновь занявшись делом, некогда безопасным, а ныне… безразличным? Да, она на многое глядела иначе, только больше работа не доставляла удовольствия, а успехи не радовали.

Но главное, страх отступал.

И с ним — нелепое желание увековечить собственное имя.

Зачем?

Глупость какая… и вновь потерянное время, которое она, Люциана, могла бы использовать на благо если не себе, то людям. А она цеплялась за прошлое, за ту жизнь, которую безжалостно отрезали ножом обстоятельств, и жила фантомными болями, носилась с нею, как безногий с потерянной ногой.

Зато вот теперь страха не было.

Только вот сожаление, пожалуй, легкое, что дым осенних костров. Было время да ушло. Если будет… когда будет, тогда Люциана и подумает, на что его потратить. Главное, в живых остаться.

Даже не так, главное, чтобы в живых остались те, кому этого времени судьбой больше дано.

Дети.

Не надо было тащить с собой детей.

Она стряхнула с рук нити силы. Щит… да, щит держался и продержится еще некоторое время. Может, четверть часа, может, час… что это решит? Ничего.