Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

В постели, с виски в руке, Бишоп вызывает образы счастья: мелкая речушка на краю ранчо, босиком по воде, выглядывая пескарей в тени низко нависающих веток, плоские камешки прыгают «блинчиками» по зеркальной поверхности, ожидания…

— Бабушкин домик? Что? Статус исторического памятника? Что? Она ела? Что? Чужаков? Она ела чужаков? Сидела на кровати и ела чужаков? Как? Бледных, розоватых чужаков? Абзац! Литий? Что? Ей дают литий? Как? Она что? Волк? Она волк? Матерь Божья! Другое мнение? Как? Она волк. Ладно, хорошо. Хорошо. А дедушка? Что? Живет с одной из чужих? Как? Бледная, розоватая чужая? Какая гадость! Как ее звать? Как? Как? Бель? Ну и ну. БельБельБельБельБель, нет, мне это не нравится. Так если бабушкин домик имеет статус исторического памятника, получается, мы не можем построить бордель, так? Не можем построить бордель, верно? Накрылся бордель, верно? Чтоб их черти драли, драли и драли.

— Верно.

— Что ж, если мы не можем построить бордель, стоит, пожалуй, прогуляться и поискать нимф, верно? Поохотиться малость на нимф? Сходить на полянку?

— Верно.

— А то можно украсть дитя. Ребенка. Дитя. Украсть. Схватить и утащить. Взрастить, как свое собственное. Щекотать его легкой, благоразумной щекоткой, протирать камфорным спиртом от зуда, кутать его, согревать его, если первоначально оно было холодное, верно? Шлепать, когда оно плохо себя ведет, верно? Учить его бояться темноты, огромной, безбрежной темноты, влажной, фосфоресцирующей темноты…

— Верно.

— Вытеснить со сцены этих олухов, так называемых настоящих родителей. Бывшие родители, олухи несчастные, околачиваются рядом, бормоча тусклые угрозы. Ну, чего привязались! И все такое. Их супружеское счастье изодрано в хлам, на текущий момент. Их бракосочетающие узы истончились в паутину, на текущий момент. Посылать им временами записки, отчеты о развитии, у маленького Люка прорезался зуб. Как? Маленький Люк выказывает все признаки душевной теплоты, характерной для родившихся ногами вперед. Как? Как? Как? Петь ему и щипать его, «Гринсливз» и «Я старый ковбой». Научить его передергивать и сдавать снизу, подыскать ему работу в телефонной компании, убирать телефонные будки. А лишь только мы проявим сенильность…

— Проявим что?

— Лишь только мы впадем в маразм, он возьмет нас за руки, возьмет тебя за твою руку и меня за мою руку, и любовно отведет нас на ту сторону холма, в богадельню. Люк. Наше дитятко.

— В соседней комнате находится голая женщина.

— Находится что?

— Голая женщина, в соседней комнате. На кушетке. Синяя бархатная кушетка. Лежит, опершись на локоть.

В ее волосах цветы.

— Я видел такую. В журнале.

— Так они же все разные, олух. Тут нельзя вот так вот взять и сказать «Я видел такую».

— Так вот, меня вызвали присяжным, в четверг было интересное дело, мужику раздавили его машину в лифте парковочного гаража, мы дали ему цену по высшей категории, две триста с чем-то. Верно?

— Я в смысле, что нельзя же просто сказать «Я видел такую». Этого недостаточно.

— Так вот, я устал, чувак, устал, я вдребезг усталый с того самого момента, как услышал эту в натуре жуткую новость про бабушкин домик, такие штуки, они ж прямо вырубают, чувак, вырубают и вгоняют в усталость, ты меня понимаешь?

— Они все разные. Что и придает им такое сияние.

— Но она чужая.

— Если с ними переспать, потом они не такие чужие. Мгновенно осваиваются, смеются над тобой, дергают за бороду.

— Я помню.

— Демистифицируют себя повторяющимися действиями повторяющегося характера.

— Их движения. Сухие, холодные движения и мягкие, уютные движения.

— Хотят сходить в кино, в кино, в кино…

— Я как-то видел одно, про этого парня, который прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, и кричал, кричал и прыгал туда-сюда, качаясь на лианах, а с ним все время эта обезьяна, маленькая такая, а вся одежда — кожаные лоскутья вроде юбки, а в заднем лоскуте нож… Хорошее было кино. Мне понравилось.

— Я видел чертову уйму. Тысяч шесть или семь.

— Из чего конечно же не следует, что подвергнутое однажды демистификации нельзя ремистифицировать.

— Как?

— Ну, можно съездить с ними куда-нибудь или еще что. Куда-нибудь подальше. В Берген.

— И что тогда?

— Увиденные с высокими, холодными бокалами в руках, в соблазнительных костюмах, на фоне пышущего жаром песка или чего уж там, они частично ремистифицируются.

— В Бергене нет пышущего жаром песка,

— Увиденные на фоне глубоких, холодных фьордов, с пингвинами в руках, они частично ремистифицируются.

— В Бергене нет пингвинов.

— Или некий новый способ эротического поведения, начни, скажем, их кусать, некоторые это любят. Те, кого никогда прежде не кусали.

— А как разобраться, с какой силой кусать?

— Это искусство.

— Да?

— Вообще-то я видел и другое кино, про этого мужика, который встречает эту женщину, и у них любовь, а потом она от него уходит, а потом он встречает другую женщину.

— И что тогда?

— Он начинает жить с этой, со второй. Она очень милая.

— И что потом?

— Она от него уходит.

— И это все?

— Он показан на запруженной людьми улице. Удаляется от камеры. Фигура становится все меньше, меньше и меньше, пока не сливается с толпой. Это было очень хорошее кино. Мне оно понравилось. Хотя то, про парня, качавшегося на лианах, понравилось мне чуть побольше, пожалуй. Ну так что? Воруем ребенка?

— Я не знаю.

— Мы можем сперва пощекотать этого мелкого ублюдка, а потом отшлепать.

— Кормить его эклерами и бабл-гамом.

— Рассказывать ему истории, вешать ему лапшу на уши.

— Цыгане воруют детей.

— Верно.

— Цыгане воруют детей каждый божий день.

— Это каждый знает.

— Не слышал, чтобы их за это судили.

— Ушлые цыгане. Фиг поймаешь.

— Интересно только, что они делают с этими детьми?

— Учат их цыганским ремеслам. Разбавлять вино, перекрашивать лошадей, подстригать сны.

— Взвизги цыганской скрипки в свете цыганского костра.

— Деконструируют сны, как никто. Хочешь понять — иди к цыганке.

— Ты общался когда-нибудь с цыганами?