Волк с Уолл-стрит 2. Охота на Волка - Джордан Белфорт

Как я быстро понял, ожидания могут быть и вашим лучшим другом, и навязчивым кошмаром – особенно если вы за решеткой. Человек, приговоренный к двадцати годам, цепляется за надежду выиграть апелляцию. Когда он проигрывает апелляцию, он надеется на условно-досрочное освобождение. Когда он сдается и по этому пункту и его жизнь представляется ему бессмысленной и не стоящей того, чтобы жить, – он приходит к Богу.

Я входил в уникальную здесь группу «сверхкоротких сидельцев» – арестантов, чей срок заключения измерялся месяцами. Самое худшее, что может случиться, уверял меня Магнум, это то, что Глисон выпустит меня к весне, хотя бы из жалости. Но если мы успеем подать апелляцию прямо перед Рождеством, то он не может себе представить, чтобы Джон нам отказал. «Он же добрый человек, – говорил Магнум, – он наверняка захочет дать тебе второй шанс».

«Ну хоть так», – подумал я. Мне предстояло провести День благодарения в тюрьме. Утром в четверг перед Днем благодарения я позвонил в Олд-Бруквилл. Было 23 ноября. Как всегда, набирая номер, я улыбался, ожидая между словами услышать голоса моих детей. После второго гудка я услышал:

– Извините, номер, по которому вы позвонили, отключен. Если вы попали на этот номер по ошибке, пожалуйста, повесьте трубку и перезвоните. Это вся доступная информация.

Какое-то время я так и стоял с трубкой в руке. Я держал ее, прижатой к уху. Я был просто слишком раздавлен, чтобы двигаться. И пока мой мозг безнадежно искал ответы, где-то в глубине меня ответ уже был готов: «Моих детей увезли в Калифорнию».

И для меня уже не стало сюрпризом, когда два дня спустя Герцогиня позвонила моим родителям и оставила на их автоответчике свои новые контакты. И телефонный префикс, и почтовый индекс свидетельствовали об одном – она в Беверли-Хиллс.

Сохраняя спокойствие, я записал новые координаты Герцогини. Потом положил трубку и встал в конец очереди. Передо мной было семь человек, так что у меня была пара минут, чтобы продумать и упорядочить всю последовательность слов, которые я сейчас произнесу – от проклятий до мрачных угроз и вообще всего, что только может произнести человек в моем положении. То есть человек, не имеющий возможности влиять ни на что и ни на кого, включая свою собственную судьбу.

Я скажу ей, что она алчная сучка… и что будет потом? Если я ей что-нибудь такое скажу, она просто нажмет «семь-семь» и навсегда оборвет телефонную связь со мной! Не говоря уже о том, что она будет выкидывать мои письма из ящика, так что оборвет и возможность письменной связи. Мое полнейшее бессилие бесило меня, но еще больше бесило то, что она была права.

Что же ей еще оставалось делать? Я был в тюрьме, а деньги уходили. На ней висели счета, которые надо оплачивать, дети, которых надо кормить, а крышу над ее головой вот-вот должны были конфисковать. И вот появляется Джон Макалузо, как рыцарь на белом коне. У него есть деньги, жилье, ну и прибавим до кучи – будем уж честными – он еще и отличный парень. Он будет поддерживать ее, заботиться о ней, он будет любить ее.

А еще он будет заботиться о детях.

Ну и насчет детей. Что для них было бы лучше? Вырасти на Лонг-Айленде с грузом моего наследия? Или им все-таки лучше начать с нуля в Калифорнии? Естественно, мои дети – это мои дети, они имеют ко мне отношение. На этот счет я могу не сомневаться. Но я-то сам кому и чему принадлежу и к чему имею отношение? И что лучше для меня?

Так что выбора у меня не было. И я сделал то, что, я уверен, делали до меня много людей, которым пришлось оказаться в блоке 7-Н: я вернулся на свою койку, накрылся с головой одеялом…

И заплакал.

И вот, наконец, – свобода!

Свежий воздух! Воздух свободы! Голубой небосвод! Оранжевый шар солнца! Великолепные фазы луны! Сладкий запах свежих цветов! Еще более сладкий запах свежей советской киски! Подумать только, как я мог не ценить все это! Что за кретин! Ведь простые удовольствия жизни только и имеют смысл, не так ли? Я побывал в аду, но благополучно вернулся.

В таком настроении я вышел из Городского центра предварительного заключения прохладным утром в понедельник. Я шагал пританцовывая, с улыбкой на лице, – а вся моя жизнь при этом развалилась на хрен.

За четыре месяца многое может измениться, что в моем случае и произошло: дети жили в Калифорнии; дом на Мидоу-Лэйн был конфискован правительством; мебель стояла где-то на складе, деньги заканчивались, и, вдобавок ко всем несчастьям, на щиколотке у меня был электронный браслет, и жизнь моя была обставлена такими драконовскими ограничениями, что мне даже из дома нельзя было выйти, разве только к врачу.

Я арендовал просторную двухуровневую квартиру на пятьдесят втором и пятьдесят третьем этажах Гэллери-билдинг, роскошной башни из стекла и бетона, пятьдесят семь этажей которой возносились над Манхэттеном на углу Парк-авеню и Пятьдесят седьмой улицы (если уж меня заперли, то почему бы не быть запертым в стильной обстановке, решил я).

Здание это было престижным пристанищем для всякой шантрапы из Европы – как Западной, так и Восточной. Здесь жили гости из Рима, из Женевы и веселого Парижа, а из стран бывшего советского блока – в основном бандиты, владевшие домами также в Москве и Санкт-Петербурге, которыми они пользовались, когда не были в бегах. Неудивительно, что Мисс КГБ была здесь как рыба в воде, и один из ее многочисленных русских друзей оказался столь добр, что сдал нам это сказочное жилище.

Это было в начале декабря, когда Магнум спросил, на какой адрес оформлять меня после того, как судья Глисон одобрит прошение о временном освобождении. Дом на Мидоу-Лэйн не годится, объяснил он, поскольку к концу года должен быть конфискован.

Учитывая обстоятельства, выбор у меня был невелик. Покупать недвижимость было бы нелепо, а оставаться жить в Саутхэмптоне – еще нелепей. Дети жили в Беверли-Хиллз, а Мисс КГБ не мыслила себя нигде, кроме Манхэттена, так с чего бы мне жить еще где-то. Кроме того, мне нужно было находиться поближе к офису федерального прокурора. К моему крайнему огорчению, Шеф отказался сотрудничать и грозился выйти в суд. Если он действительно так поступит, то мне придется проводить в офисе федерального прокурора при лучине долгие ночи, чтобы подготовиться.

Хотя решение Шефа и причиняло мне беспокойство, по сравнению с тревогой за Чэндлер оно отступало на второй план. С середины февраля Чэндлер была сама не своя от переживаний. Восемьдесят дней уже давно прошли, а папа все еще не завершил свое путешествие вокруг света. Она понимала, что что-то идет не так, а я не мог придумать новых объяснений.

– Где ты? – всхлипывала она. – Почему не приходишь домой? Я не понимаю! Ты обещал! Ты больше меня не любишь…

Вот тут-то мы с Герцогиней и заключили перемирие. С того кошмарного утра среды мы едва ли обменялись и десятью словами, но теперь у нас не осталось выбора. Несчастье нашей дочери побороло наше взаимное пренебрежение.