Отторжение - Инна Тронина

— А как ты думал? Сначала «ствол» у него нашли. Едет на шикарном «мерсе», а сам чуток меня постарше. И одет весь от кутюр. Золота на нём немеряно. И вот этот перстень тоже. Взятку нам хотел дать, сучок. Да не на таких напал! Мы его за пистолет решили в «фильтр» сдать. Так он в кузове начал всякие приёмчики демонстрировать. Троих моих ребят положил. Что мне делать было? Дал очередь из АКМа, он и грохнулся «Мерс» начальству пошёл, а у меня перстень и цепь остались. Одежду другие ребята взяли. А что ты глаза вылупил? Война ведь, все так делают.

— Сейчас ты глаза вылупишь! — пообещал я. — Смерть-то хоть констатировал? Небось, и контрольный выстрел не сделал, салага…

Мне было так противно, будто я жевал тухлое мясо.

— Что?!!

Братец по-настоящему удивился. Он ничего не понимал. Считал меня чекистом, который просто обязан всё знать. Но надеялся на то, что война всё спишет, и про Чечню я ничего не узнаю. В настоящий момент я использовал известный приём следователей всех времён и народов — не говорил всё сразу. Только намекал, ронял отдельные многозначительные словечки, щурился и подмигивал, усиливая обуявшее братца смятение.

— Он жив.

Я увидел, что Мишка стал белее мела. Мать сидела неподвижно. Медицинский халат упал со спинки стула на пол. Всегда аккуратная, энергичная, Елизавета Прохоровна даже не попыталась нагнуться и поднять казённое имущество. Щёки матери тряслись, как кисель, а челюсти свела нервная судорога. Наверное, она чувствовала, что семейным скандалом дело не ограничится, и одновременно не верила в самое плохое.

Михаил растерялся, сник, сразу же поверив мне.

— Жив?…

— Его зовут Мохаммад Эфендиев. Ты документы у него, наверное, проверял. Это было двадцать четвёртого декабря. Помнишь число? Вы остановили «мерс» севернее Грозного, по дороге на Толстой-Юрт. У парня был пистолет, подарок отца, из которого он не стрелял. И это легко можно было проверить. Но ты решил отправить человека в «фильтр». Искал синяк от приклада на плече, но не нашёл. В туалетах от кутюр, как ты выразился, не воюют. Человек просто хотел вывезти родственников в безопасное место. Вспоминаешь, братан?

— Вроде, да, было так… Он паспорт показывал. Только я имена ихние не помню. Все они там Магометы. Но этот особенный был, холёный такой, барственный. Думал, что за мзду перед ним все ворота откроются. Только откуда ты знаешь про него? Почему только сейчас сказал? Мы ведь столько с тобой гуторили. Или ты специально ждал до сегодня?

— Тогда я не знал ещё ничего. Мы позавчера встретились, совершенно случайно. Но на самом деле — нет. Ты не должен уйти от ответа, Михаил. И не уйдёшь. С этой стороны я не знал тебя, и мать не знала. Но для неё ты любой хорош, а вот меня уволь. За что ты бил его, уже в кузове, в лицо и по почкам? Он же после этого драться начал. Допустим, нашёл пистолет. Но это — Чечня, там оружие практически все носят. Человек только приехал, не сориентировался ещё. В любом случае, издеваться над ним не нужно было. Тебе просто нравится так себя вести. Ты уютно чувствуешь себя в качестве оккупанта, карателя. Только палачи забирают одежду и ценности своих жертв. Значит, ты у нас прирождённый палач?

Мать испуганно схватила меня за руку, что-то хотела сказать. Но лишь разевала рот, как рыба, выброшенная на берег.

— Перстень этот у Мохаммада из хаджа, из Мекки. Дороже всего для паломника именно такие вещи. Он ведь остальное всё простил тебе как убогому, нищему. Всё, кроме перстня и ударов в лицо, по почкам. Даже расстрел так не оскорбил его. Гордый очень, сын гор. Тебе не понять.

Я решил, что довольно, хватит. И так всё ясно. Брат меня понял, да и мать тоже. Только она восприняла мои слова иначе. Прижала младшенького к себе, принялась гладить его по чубу маленькой шершавой рукой. Что-то зашептала ему, роняя слёзы с длинных ресниц, размазывая около губ помаду.

— Он выжил тогда, — продолжал я. — Сначала свои подобрали, сельские жители. Потом увезли в Моздок, в Ростов, в Питер. Я почти признался ему, что ты — мой брат. Боялся, что Мохаммад в лицо мне плюнет. Его восемь ран и сейчас ещё болят. А он жизнь мне спас вскоре после этого. И Роману Брагину — тоже. Семерым детям отцов сохранил, ясно тебе? У Брагина ещё одна дочка есть, от первой жены. Вчера четвёртый родился. И моих — трое. Семь человек благословлять его должны!

— Я не понимаю, о чём ты говоришь, — тихо сказал Мишка. — Бредишь, наверное. Того «духа» я прикончил. Это был не он.

— Нет, это был он, — возразил я. — И ты должен смотреть страшной правде в лицо. Вот, говорят, без материнской любви вырастают дети зверёнышами. А ведь на тебя мать молилась всегда. И всё равно не смогла воспитать нормального мужика. Под горячими лучами её обожания расцвела в твоей душонке всякая погань. Мама, Мохаммад Эфендиев, которого изрешетил твой милый мальчик, позавчера ехал с нами в машине. В нас начали стрелять. Мне кровью залило глаза, и я был бы убит… Но Мохаммад пригнул мою голову к коленям, и тем самым спас меня…

Агатовые, мокрые глаза смотрели на меня испуганно, умоляюще. Мать не хотела слушать дальше, и только слабо отмахивалась рукой.

— Ты дала мне жизнь, но тут же попыталась избавиться от меня. Приняла обратно лишь под угрозой уголовного преследования. Ты никогда меня не любила. И то, что я жив до сих пор, далеко не твоя заслуга. Все годы я был у тебя бельмом на глазу. Ты равнодушна ко мне и сейчас. Как говорится, Бог тебе судья. Живи с теми чувствами, что душа твоя принимает. А я буду жить со своими!

Моя рука скользнула под подушку. Я сбросил предохранитель, а патрон был уже дослан.

— И потому поступлю так, как следует поступать с бешеным псом. Я стою на страже закона, и должен беречь чужие жизни. Твой младший сын узнал, как сладко, как просто убивать и грабить. Он никогда не отойдёт от такой установки в жизни. Он понесёт зло, понесёт смерть дальше — по городу, по стране…

— Проша!!! — истерически закричала мать.

Она вскочила, хотела обнять меня. Потом метнулась обратно, к Михаилу. Мы были только втроём. Для нас не существовало ни клиники, ни палаты, ни перепуганных больных. Им не повезло — оказались рядом со мной в самый ответственный момент, и всё увидели. Медсестра замерла в дверях. Это была блондинка лет двадцати пяти — в розовом халатике, в высокой шапочке. На круглом девичьем лице застыл смертельный страх.

— Мама, отойди! — приказал я.

Она механически подчинилась, отступила на шаг влево. Я увидел, что у них с медсестрой одно и то же выражение лица. Такое бывает у женщин, впервые попавших в перестрелку.

— Ты говорил, что «духи» по рациям выносили вам смертные приговоры. Правильно я понял? Говорили, что везде найдут?

— Да, было.

Михаил не был трусом — не буду на него грешить. Но, увидев в моей руке пистолет, он окаменел. Всё-таки не верил и пытался улыбнуться, разрядить обстановку. И то верно — брат же я ему. Родную кровь пролить — страшный грех. Но я не хотел отвечать за него. И не хотел, чтобы проклятье легко на детей моих.