Приключения обезьяны - Михаил Зощенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот некоторые думают, что я – меланхолик. У меня, говорят, лицо какое-то такое меланхоличное. И взор вбок смотрит.
Что я меланхолик, то это глубоко неверные слова. А вот морда у меня действительно грустноватая. Давайте постараюсь объяснить, отчего это произошло.
Началось, конечно, с пустяков.
В прошлом году летом я шел по улице и думал о нашей жизни. И вдруг со всего маху зацепил лицом за навес. Такие, знаете, бывают парусиновые навесы у магазинов.
Так вот об такой навес я и ударяюсь. Ударяюсь я об такой навес и думаю: до чего у нас на людей мало внимания обращают. Ну спусти навес так, чтобы средний человек мог свободно пройти. Так нет – спустят как придется и плюют на публику.
Или, например, вчера. Вчера у меня был выходной день. Дозвольте по порядку рассказать об этом дне. Только об одном дне.
Вот лежу утром в кровати. Думаю, насколько прекрасно проведу сегодня день.
Сейчас, думаю, встану, пойду прогуляюсь по набережной, как барон, подышу невским ароматом, после подзаправлюсь в столовой. После побегаю на коньках. А вечерком в кино схожу. И после засну сладким сном утомленного человека.
Вот такое мысленное расписание представил себе, вскочил на свои ножки, оделся и весело, без никакой меланхолии спускаюсь во двор. Спускаюсь и от полноты жизни песни пою.
Дохожу до ворот, хочу пройти на улицу – нельзя. Под воротами яму роют во всю ширину.
Что такое? Зачем яма? Почему яма?
Так что, говорят, временный разрыв трубы. Постойте, советуют, у ворот либо погуляйте по двору. Не более как через час-полтора все обстряпают.
Гляжу – у ворот народ столпился человек по десять с обеих сторон. Ругаются…
– Это, говорят, никакого внимания к людям! Ну оставьте хотя небольшой перешеек, небольшую тропочку для переходу, так нет – раскопали, черти, во всю ширину.
Я говорю:
– А вдруг, братцы, пожар?
Председатель жакта говорит:
– Вдруг только блох ловят! Вы вечно всякую дрянь увидите… А раз у меня лопнувши труба, то мне, говорит, важнее ее заклепать, чем за жильцами ухаживать.
Минут через двадцать он говорит:
– Вот чего: которым мракобесам не терпится и которые стремятся поскорее на улицу выйти – айда на седьмой этаж, я сейчас ключи принесу и через клуб всю пачку выпущу.
Вскоре после того вышел я на улицу. Уж такой бодрости и беспечности нету.
Иду к набережной. Прохожу мимо нашей образцовой столовой, гляжу – уже очередь образовалась.
Дай, думаю, сначала неприятные вещи сделаю, а после легкие; сначала, думаю, лучше подзаправлюсь, а после на прогулку пущусь.
Через час подзаправился. Вышел на набережную. Гулять чего-то неохота. Дай, думаю, домой схожу. Погляжу, можно ли через ворота ходить. Если можно, возьму коньки и на каток смотаюсь.
Яму под воротами хотя не зарыли, но досточку положили.
Взял свои новенькие коньки. Пошел на каток.
Прихожу на Инженерную улицу – перерыв до пяти часов.
Иду на Таврический каток – закрыто по случаю хоккея.
Бегу на третий – можно, допускают, разрешают кататься.
Надеваю коньки. Встаю на лед. Не могу идти. Не скользят ноги. В чем дело? Или разучился. Или еще что…
Потрогал пальцем коньки (куплены на пр. Володарского, 51, Охотсоюз) – вон в чем дело: полозы до того шершавые, что никакого скольжения нельзя достичь.
Отвинтил коньки. Пошел домой. Морда уже грустная. А встречные небось думают: «Эвон меланхолик идет с коньками, даже спорт не действует на этого сукинова сына».
Отдал коньки в мастерскую починки.
Вечером пошел в кино. Начал глядеть драму. Вижу – чего-то знакомое показывают. Гляжу дальше – вижу, вертят какую-то муру, которую я уже в театре видел и в романе читал. Плюнул на свои любезные денежки и пошел домой вместе со своей грустной мордой.
Так что я и говорю: я очень даже жизнерадостный гражданин. Я очень люблю жизнь и людей. А вот жизнь и люди меня не любят. И не оказывают мне хотя бы самого маленького внимания. А пора бы.
(Из записной книжки)
За последние два месяца я побывал на нескольких заводах с ударной бригадой писателей, и с «буксиром» «Красной газеты», и просто так, как любопытный.
Здесь я хочу напечатать кое-какие заметки из моей записной книжки. В этих заметках я ничего не придумал, и многое записано буквально.
Должен сказать, что я видел на заводе большую мужественную работу и настоящий труд, однако в этих заметках я буду касаться только лишь недостатков. У меня, как и у каждого юмориста, так устроено зрение, что я главным образом замечаю отрицательные явления, то есть те недочеты и упущения и те мелкие смешные и забавные черточки, которых, вероятно, другой человек и не увидит.
В силу этого заметки мои несколько односторонни, и я прошу читателя учесть это обстоятельство, прежде чем делать из этого материала какие-либо выводы.
Мастер говорит на собрании:
– Считаю, товарищи, своим долгом информировать вас насчет труддисциплины. Со всей своей откровенностью я должен сказать, что труддисциплина у нас в цехе всецело расшатавши. Я сколько лет мастер. Я каждого рабочего понимаю. Но пущай же и меня рабочий понимает. Я скажу для примера: я хожу по цеху – рабочий курит. Я прохожу около него, он на меня ноль своего внимания. Он курит. Он сидит и курит. И меня он видеть не хочет. Он не встает и за работу не берется. Он не берется, товарищи, за работу при виде меня.
Голос с места: А ты хочешь, чтоб перед тобой дрожали? Старая закваска.
Мастер: Вы совершенно не те слова пущаете, товарищ. Мне не нужно дрожания. Я не нуждаюсь в вашей вытяжке. Но меня затрагивает другое. Меня то затрагивает, что он не вскакивает работать. Ну возьми какую-нибудь гаечку в руки. Ну верти чего-нибудь, если ты сознательный член профсоюза. Нет, он только курит. И меня он видеть не хочет. Это не есть труддисциплина, товарищи. От такого рабочего результат, как от моего пальца. Отсюда, я так понимаю, идут прогулы, халатное отношение и появляются разные другие явления.
Формовщик объясняется с заведующим цехом:
– Товарищ заведующий, чего я вас попрошу – дайте пропуск за ворота.
– А что?
– Да я домой хочу идти…
– То есть как домой, когда рабочее время? Ты болен?
– Я не больной. Только я сейчас работать не умею. У меня сегодня нету настроения. Говорю это в интересах производства.