"Абрамсы" в Химках. Книга 2. Позади Москва - Сергей Анисимов

— Вправо?

— Что за вопрос? Не видите куда?

— Виноват.

Антон в очередной раз пожал плечами. Офицеры бывшими не бывают. Морпехи тоже, будем надеяться. В бою он старика, который «не старик», не видел, но взял же он откуда-то свой пулемет с таким объемом боеприпасов. И два удостоверения личности. «Armed Forces of the United States. Army» Это было понятно. А вот что такое «Pay Grade Е3», не знал никто из них, даже курсант Сивый, к которому капитан-лейтенант относился все с большим почтением каждый день. Понятно, что это не из шахмат, но больше не понятно ничего. В нижней строчке удостоверения нагло напоминалось про Женевскую конвенцию, и это бесило. Почему-то, когда мальчишек и почти безоружных преподавателей в его училище расстреливали артиллерией, про конвенцию не звучало ни слова…

Им оставалось совсем немного до очередного сарая, облюбованного со вчерашнего дня под «временную базу». Метров сто, три или четыре дома. Таких же пустых и мертвых на вид, как и все остальные. Не лаяли собаки, не светились окна. Ладно, нет электричества, но народ экономил даже на свечках. А ведь здесь жили не дачники. Здесь была деревня, а в русских деревнях испокон веку жили люди, способные выжить почти в любых условиях. Пережить очередное нашествие, вывесить на стены портреты полегших сыновей в траурных рамках — и сначала отгрохать монумент посреди деревни, а уже потом начать отстраивать все остальное… Снесенный монумент они видели. Стандартный солдат в плащ-палатке и шлеме, отлитый из белого бетона. Не лучше и не хуже любого другого памятника. Одно отличие: две сотни имен на бетонных плитах — это не имена ушедших и не вернувшихся односельчан, а имена погибших здесь славян и азиатов, пришедших в Восточную Пруссию в 1944 году из сердца и с окраин Советского Союза мстить. Карать. Сейчас разбитый на несколько крупных фрагментов солдат лежал лицом вниз, а поверх имен на бетоне был жирно нарисован всем знакомый символ. Упиравшийся в выписанные выше всех имена двух погибших в этой задрипанной деревне Героев Советского Союза: старшины и старшего лейтенанта. Может быть, танкисты, может быть, пехота: имена лично ему ничего не говорили. Скрипнув зубами, Антон прошел мимо, крепче вцепившись в свой автомат. Не выдержал, оглянулся на майора: тот тоже шагал молча. То ли так устал уже, то ли его пробрало не хуже, чем других.

Между домами с загадочным видом прошел здоровенный пушистый кот. Явно деревенский: в городах таких нет. Оставил за собой цепочку следов на инее, остановился поглядеть, но поздороваться не подошел, исчез. Судя по всему, коту они тоже не нравились, не только людям.

Уход в просвет между очередными сараями, узкий, длинный и непрямой.

— Стоим.

Майор подтянулся сзади и встал совсем рядом, с натугой втягивая в себя воздух. В сумерках не было видно, какого цвета у него лицо, но Антон решил, что бледное. Вот как выдаст сейчас сердечный приступ, так и… «Скорая» не приедет, больницы и даже фельдшерско-акушерского пункта здесь нет. Аптечный пункт добела разграблен, даже женских прокладок не осталось. Значит, майору есть прямой смысл потерпеть. Пожалеть о том, что курил всю жизнь. Подумать о том, что умирать может быть даже весело, если сам выбираешь способ и место. Раньше он этого не представлял, а теперь вот дошло.

— Чисто. Снимаю.

Голос Романа был спокоен. Он явно справился со своей вспышкой и стал таким, каким был. Или почти таким: вряд ли они уже станут теми, кем были до начала этого всего. Но в Роме явно было много непростого. Откуда он умеет обращаться с минами, он так и не объяснил.

— Безопасное удаление 35 метров, — хриплым голосом произнес сзади майор. — В тыльную и боковые стороны. Охренеть… Я предлагаю сразу на Варшаву двигать. С таким добром, да с моей птичкой…

— Ага, вот только выспимся.

«Птичкой» он называл ПКМ, это Антон уже слышал.

— Ну?

— Чисто, товащ кап-лейтенант. Идите.

Снова двойной «клац-клац» зубами. Сам собой родившийся сигнал. Сзади из веера падающих поодиночке снежинок появился Дима, который «курсант Иванов». Американская «М-4» в руках, ствол держится точно по горизонту.

Как обычно, перешагивая через невидимую черту, обозначающую границу зоны гарантированного уничтожения, капитан-лейтенант на секунду задержался. Он доверял курсанту всеми своими мозгами, самокритично полагаемыми ограниченными. Но он не мог до конца поверить в то, что Рома умеет и это тоже. Мина «МОН-90», тяжелая, неудобная в переноске, ужасная стальная хрень сложной формы, таящая в себе смерть многих десятков людей. Их самих, если они что-то сделают неправильно. Если бы их спевшаяся тройка вытащила из чужих машин атомную бомбу, она и то не была бы так драгоценна, как две эти мины. Представьте себе, что может сделать во вражеском тылу группа из двух стрелков, одного пулеметчика и одного бойца, обладающего пусть примитивными, но пригодными практическими навыками минно-взрывного дела. Обозленная до стадии озверения, сохраняющая хладнокровие на самой грани контроля. Все еще не растратившая боеприпасы к стрелковому оружию и имеющая две единицы отечественных противопехотных мин «МОН-90». Бессовестной копии американских «Клейморов» времен Вьетнама, увеличенной в семь с лишним раз. У русских вообще все большое, как считают многие мужчины. Глупо культивировать в себе комплекс неполноценности, если это действительно так. Царь-пушка стоит, извините, не в Токио. Куда они эти мины тащили, эти поляк и американка? С нашей стороны в свою? У капитан-лейтенанта были свои предположения, и они ему очень не нравились. Очень. До такой степени, что хотелось по-собачьи зарычать от ненависти и злобы. Злобность у служебных собак — это характеристика с важностью не меньше любой другой: кинологи знают. А он всю жизнь был служивым, не хуже любой собаки. И что? Да ничего, честно говоря. Раньше он учил молодежь радиотехнике и понятия не имел, что ему придется стрелять и мерзнуть. И часами топать по морозу, и часами лежать на морозе без движения, чтобы выстрелить один раз. И даже не чтобы выстрелить, а чтобы выбрать правильное место для выстрела, который может быть удастся сделать завтра. Сейчас он с этим смирился и даже начал находить в этом нехорошее удовольствие. И это совершенно не было обидно. Как прерывается человеческая жизнь, за какую невидимую долю секунды, как равнодушно и как бессмысленно, — этого он увидел уже столько, сколько хватило бы и профессионалу. Он не был профессионалом вот такой вот войны, и курсанты тоже не были — и не должны были быть. Через десять лет, накопившими опыт офицерами, они, может быть, служили бы на последних наших эсминцах. Обеспечивали бы бесперебойную связь, решающую исход чего-нибудь. Или не решающую этот самый исход. Учений или даже настоящего морского боя, какого на Земле не было… Сколько лет, десятилетий? С очередной индо-пакистанской? Очередной арабо-израильской? Он забыл и это, сейчас были вещи поважнее. Поактуальнее.

— Тише вы… Как слон, прости господи…

— Да ну?

Он аккуратно переступил через косо уложенные поперек прохода палки и железяки. В очередной раз представил, как летит по этому проходу пучок стальных шариков, уложенный внутри этой жуткой мины. Ни разу в жизни он не видел взрыва такой мины. Но теперь хотел увидеть. Больше всего на свете. От его прошлой жизни не осталось почти ничего. Только маленькие звездочки на однопросветных погонах. Даже золотые, а не защитные — он так и ходил в этих погонах на шинели, других не было. «Ясно видимые знаки различия», как и требует конвенция. Та самая.