Победы и беды России - Вадим Кожинов

Разумеется, содержание книги намного шире; в ней так или иначе обрисован весь жизненный и творческий путь мыслителя — путь, могущий поразить воображение, похожий на легенду.

Алексей Федорович начал жизнь как полноправный гражданин Области Войска Донского, имеющий свой казачий земельный надел, переданный ему в 1911 году; к середине 1910-х годов совсем еще молодой Лосев вошел в среду высшей культурной элиты страны; в середине 1920-х принял участие в создании своего рода «катакомб», призванных спасти душу громившейся тогда русской Церкви; на рубеже 1920–1930-х «самовольно» издал восемь своих философско-богословских книг; в 1931-м был отправлен в лагерь Беломорканала… впрочем, не буду мешать будущим читателям книги, заранее знакомя их с ее — подобным легендарному — «сюжетом»…

Скажу еще только об одной стороне дела. Лосев, конечно, не ограничивался непосредственным общением с людьми: он оставил многотомное собрание сочинений. И если его первые книги[114]оставались до самого последнего времени крайне малоизвестными, то, скажем, его изданная в 1978 году тиражом 50 000 (!) экземпляров «Эстетика Возрождения» немедля разошлась и сыграла весомейшую роль в общественном сознании. Она противустала господствующей точке зрения на эпоху Возрождения (в ходе которой, в частности, были зверски казнены сотни тысяч людей) как на некий «рай». И своего рода ключевыми для понимания и того времени в Западной Европе, и эпохи Российской революции стали лосевские слова о великой правде шекспировского искусства — слова «о горе трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира» (как, скажу от себя, и «Тихий Дон»).

Уместно добавить еще, что едва ли где-либо в мире, кроме России, пятидесятитысячный тираж философского трактата, подобного этому лосевскому, мог бы быстро исчезнуть с прилавков книжных магазинов. И это — еще один ответ на вопрос, была ли духовная жизнь в России во всячески третируемые сегодня десятилетия ее истории.

* * *

Книга Азы Тахо-Годи — очень, даже предельно личная книга, и она, естественно, пробуждает личные размышления.

Я впервые узнал о Лосеве в студенческую пору, в 1953 году, когда в руках оказалась его непритязательно — в виде очередного выпуска «Ученых записок» — изданная «Олимпийская мифология…», ставшая для меня определенным этапом в постижении филологии и философии. Позже я вчитывался в более полный и менее искореженный «редактурой» вариант этого трактата, вышедший в свет в 1957 году, и другие книги и статьи.

Самого Алексея Федоровича я видел только один раз — в 1978 году, на торжественном (хотя и немноголюдном) собрании по случаю его 85-летия, куда меня пригласил младший (и, увы, также уже ушедший) друг юбиляра А. В. Гулыга.

Ясно помню твердое и, казалось, даже мощное звучание заключительной речи мыслителя, произнесенной на латыни. Впечатляла представлявшаяся еще совсем молодой сила голоса уже отсчитавшего пять лет в своем девятом десятке человека и его — в сущности также «молодой» — «вызов» или даже своего рода «эпатаж», слышавшийся в избранной им для ответного слова латыни, которую абсолютное большинство присутствовавших, как и я, не понимало, хотя определенный смысл был внятен.

Имел я честь и опубликовать свое сочинение в сборнике «Традиция в истории культуры», изданном к этому юбилею мыслителя. Не без удовольствия вспоминаю и о том, как позднее, в начале 1980-х, «рецензировал» лосевские сочинения в качестве члена Приемной комиссии Московской организации Союза писателей. Для цитирования той рецензии пришлось бы заняться розысками в архиве Союза, но основной свой «аргумент» я хорошо помню. В 1927–1930 годах, написал я, Алексей Федорович Лосев издал одну за другой восемь превосходных философских поэм в прозе (к тому времени я уже знал и назвал в «рецензии» эти книги), за сотворение которых он, безусловно, должен был быть принят в Союз писателей, основанный в 1934 году. Этого не произошло, но у нас есть радостная возможность исправить допущенную полвека назад тяжкую ошибку… И все присутствовавшие без исключения проголосовали за это «исправление».

В течение тридцати пяти лет я не только так или иначе соприкасался с творчеством А. Ф. Лосева; многие близкие мне люди разных поколений были в близких отношениях и с ним — скажем, В. Д. Пришвина, уже упомянутый А. В. Гулыга, А. В. Михайлов, Ю. И. Селиверстов, П. В. Палиевский, П. В. Флоренский, Ю. М. Бородай (обо всех них говорится в книге Азы Тахо-Годи) — и, конечно, могли представить меня ему. Но я не стремился войти в его круг.

Об этом стоит сказать потому, что существует — пусть, по моему убеждению, и надуманная — «проблема». Речь идет о соотношении во многом различных, но имевших схожие судьбы мыслителей — А. Ф. Лосева и М. М. Бахтина. В 1960 году я «отыскал» Михаила Михайловича в Саранске (он до 1967-го не имел права жительства в «столицах») и был в тесных отношениях с ним до его кончины в 1975 году. А в последнее время стала популярной версия, согласно которой среди моих обращенных так или иначе к философии современников имеет место своего рода «раскол» на «лосевцев» и «бахтинцев», и я, как может казаться, подпадаю под это разграничение. На мой взгляд, несмотря на некоторые факты (о них — ниже), которые как бы дают основания для такого разграничения, оно все же не имеет существенного смысла.

Прежде всего, нельзя не видеть, что немало людей из окружения Лосева, о которых рассказывает А. А. Тахо-Годи, были также связаны и с Бахтиным — это и М. В. Юдина, и С. С. Аверинцев, и С. М. Александров, и близкие мне Ю. И. Селиверстов и П. В. Палиевский и другие. Поэтому тезис о «расколе» явно сомнителен. Что же касается меня самого, «выбор» именно Бахтина был предопределен складом моего характера.

Дело в том, что ко времени моего обращения к Михаилу Михайловичу, к 1960 году, уже вышел в свет (начиная с 1953-го) целый ряд сочинений Лосева, и его уже поддерживал определенный — пусть еще не очень широкий — круг людей, между тем как сочинения Бахтина не издавались к тому моменту уже более тридцати лет, и людей, стремящихся изменить положение, около него не было.

Это толкование моего «выбора» может быть воспринято как «самовосхваление». Однако, будучи уже человеком, если очень мягко выразиться, далеко не молодым, я не склонен обольщаться своими поступками; не исключено, что мой «выбор» — пусть даже бессознательно — определила своего рода гордыня: я не хотел присоединяться к уже сложившемуся кругу чьих-либо поклонников и помощников. Но вообще-то я осознавал свои отношения с Бахтиным так: я рядом с ним потому, что это необходимо.

И когда Михаил Михайлович уже обрел высокое признание в России и затем во всем мире, мое общение с ним стало намного менее интенсивным.

В заключение следует все же сказать о том «расколе», который упомянут выше. Лосев и Бахтин, без сомнения, очень разные люди, и мысль их шла существенно различными путями.

Едва ли случайно, что они, почти ровесники, ни разу не встретились, не обменялись ни единым письмом. А тем, кто хорошо знаком с их наследием, известно, что Лосев весьма критически отозвался о книгах Бахтина; последний же, пожалуй, видел в первом скорее выдающегося исследователя античности, нежели мыслителя…