История альбигойцев и их времени. Книга первая - Николай Осокин

Это обстоятельство показывает, какую магическую силу продолжало иметь альбигойство, представляя собой что-то демоническое даже в то время, когда на Лангедок уже обрушились все грозы Рима.

Зато в третьем каноне собор предписывает ряд карательных и предупредительных мер против еретиков вообще, и уже одни эти меры показывают, что опасность существовала, что оппозиция еще грозила Риму из Лангедока и что относиться к ней тоном победителя было несколько несвоевременно.

«Все подозреваемые в ереси, — так гласит соборный канон, — лишаются своих светских прав, и бальи (королевские наместники) облагают их штрафом». Если они из духовных лиц, то предварительно лишаются своего сана. Имущество единомышленников ереси конфискуется, если они лица светские; если же духовные, то оно отдается той церкви, собственность которой оно составляло прежде. Тот, кто заподозрен в ереси, отлучается и, если в продолжение года он не может оправдаться, будет признан еретиком. Светские власти должны принести присягу в том, что откажут в покровительстве законов тем, кто будут признаны еретиками; иначе их следует принудить к тому мерами церковной дисциплины. Епископы отлучают таких непокорных государей и князей и доносят папе о тех, кто будет упорствовать в продолжение года, тогда папа объявит их вассалов освобожденными от вассальных обязанностей и принадлежащие им земли отдаст первому католику, кото-захочет ими воспользоваться. Новый владелец будет владеть новоприобретенными землями без всяких препятствий, он обязан только очистить свои владения от еретиков. Те, кто примет участие в крестовой войне с еретиками, получат отпущение, какое постановлено за походы в Палестину. Все альбигойцы, так называемые «верные», их соучастники и защитники отлучаются, если в продолжение года не принесут покаяния; тем самым они объявляются неспособными к общественным должностям, к свидетельству и судебным делам, они не могут составлять завещаний и получать наследства. Никто не должен защищать их — если они из рыцарей, то их честь не признается, если из судей, то их приговоры не имеют силы, если из духовных лиц, то лишаются всех прав своего сана и своих земель. Лишение всех гражданских прав для них настанет с того времени, как обнародованы их имена, и если кто тогда будет иметь с ними общение, тот тоже отлучается; священники ни в каком случае не должны давать им святых Тайн, не допускать к церковному погребению; запрещается уделять для них милостыню. Запрещается публичная и частная проповедь светским лицам, которые незаконно, без разрешения католического епископа, под видом благочестия, присвоили себе это право, — в этом заключался намек на обычай вальденсов, никому не возбранявших проповеди.

С целью предотвращение ереси каждый епископ должен был посещать разные местности своей епархии и если не успевал, то отправлял доверенного викария. Трое искусных и знающих лиц должны сопутствовать ему — они-то и выведывают места убежищ еретиков. Обвиненных приводят к епископу, и он вынуждает их сознаться. Тот, кто отказывается принять требуемую присягу, признается за еретика. Наконец, епископы, мало ревностные в исполнении обязанностей относительно еретиков, теряют свои кафедры.

В три заседания (11, 20 и 30 ноября) была создана эта полная редакция канонического права. Уже только поэтому трудно поверить, что она была делом исключительно собора, который должен был, кроме того, заняться другим важным делом: разбором тяжбы государей. На одном из заседаний в качестве подсудимых явились перед синклитом соборным наши старые герои — граф Раймонд, его сын и граф де Фуа. Представителем Симона Монфора был его брат Гюи. Дело вышло так, что защитником провансальцев явился... сам Иннокентий.

Провансальская поэтическая летопись довольно долго останавливается на этом споре, где одна сторона защищала стародавние права и обычаи, другая же была представительницей силы. Стихотворцу-хроникеру, самому ревнителю старины, казалось, что лучшим людям собора нельзя было не сочувствовать и не поверить знаменитым графам Тулузы и Фуа и прекрасному юноше, сыну первого.

Предупреждаем, что будем держаться слов певца Тулузы и провансальских феодалов.

Папа, говорит певец, взглянул на отрока, на его грустное лицо. Он знал благородное его происхождение, знал про все обиды от Церкви и от ненавистных прелатов, которые вытерпел он. Сердце папы было так тронуто жалостью, что он вздохнул, а потом слезы потекли из его глаз. И не было бы оказано на этом соборе ни права, ни веры, ни справедливости, если бы не папа, который всегда был мудр и рассудителен. Перед всем двором своим, собором и баронами он доказал документами и засвидетельствованными словами, что за графом тулузским нет таких пре ступлений, за которые он должен был бы лишиться государства своего, доказал, что находит его добрым католи ком, и что в силу всего этого он хочет заключить с ним договор, по которому граф удерживает свои земли и управляет ими, пребывая в вассальной зависимости у виконта Монфора, без согласия которого пока не будет распоряжаться своими землями. Таково было искреннее желание Инокентия, и на такое условие Раймонд согласился с большой охотой. Но тому не суждено было осуществиться.

Граф де Фуа, продолжает рассказчик, услышав папское решение, также стал надеяться на счастливый исход. Со свойственным альбигойцам лицемерием он говорил папе, этому «истинному отцу, который также наполняет весь мир своею славой, как город святого Петра и свой собственный удел», что напрасно считали его неверующим и еретиком, что он таким никогда не был. Он говорил, что «его государь, граф тулузский, отдал милосердию святого Престола себя и свое государство, Прованс, Тулузу и Монтобан, а между тем все граждане были преданы казням и истязаниям и отданы злейшему из врагов, коварнейшему из людей — Симону Монфору, который их заковывал и вешал, уничтожал и беспощадно тиранил. И потому с тех пор, как мы попали под покровительство вашего святейшества, — продолжал граф де Фуа, — к народу нашему пришли бедствия и тяжкое ярмо». Он сослался на кардинала-легата Петра, который действительно подтвердил его слова. Аббат, в свою очередь, засвидетельствовал, что граф «послушно ходит перед Богом и папой». Тогда смутился Фулькон, епископ тулузский. Он с решительным видом поднялся со своего места и посыпал на графов обвинения.

— Господа, — начал он, — вам говорили сейчас, что граф де Фуа не причастен ереси, а я вам должен сказать совсем иное. В его-то земле ересь и пустила свои корни. Он уважаем и любим еретиками, все графство его ими переполнено. Замок Монсегюр построен именно с той целью, чтобы прикрывать и защищать их. Все знают, что сестра его сделалась еретичкой с тех пор, как овдовела; в Памьере, где она провела более трех лет, она совратила множество людей в свое нечистое верование. Не он ли, наконец, разбил, рассеял и умертвил шесть тысяч тех несчастных пилигримов, которые шли служить Богу и кости которых покоятся теперь на полях Монжуа и которых Франция и по сие время еще оплакивает? Может быть, и сейчас в воротах Памьера раздаются стоны и крики истерзанных и ослепленных пилигримов. Нет, тот, кто убивал, мучил, тиранил, не должен более владеть христианской землей. Это будет ему лишь законное возмездие.

При последних словах неожиданно поднялся один провансалец, Арнольд де Виламур, из свиты тулузского графа. Он не мог терпеть насилий крестоносцев. Он не мог умолить о чувствах даже здесь, в нем заговорила ненависть.