Заговорщики. Перед расплатой - Николай Шпанов

— Этим вы русских не проймете.

— Тогда поднимем на ноги прессу: американский журналист, среди бела дня похищенный советскими войсками. Это подействует.

— Лучше бы не терять времени.

— Избавиться от них вы всегда успеете.

— Далеко не всегда, сэр… Только до тех пор, пока они в Берлине и пока их возят из тюрьмы на допросы. Если завтра эти допросы прекратятся, арестованные станут недосягаемы и для Эрнста Шверера.

— Не прекратятся! — уверенно возразил Доллас. — Русские достаточно любопытны.

— При чем тут русские? — возразил Александер. — Арестованные переданы германским властям.

— Извините, забыл.

— Поскольку мы уже заговорили о Шверерах: как решен вопрос о старшем, об Эгоне, инженере? — спросил Александер.

— Он попрежнему нужен нам.

— А если я использую его по–своему? Для обмена на этих двух?

— Едва ли он нужен тем.

— Вы сами говорили: это люди с необъяснимой психологией. Ради того, чтобы спасти ненужного им немца, они могут вернуть двух нужных нам.

— Если вы так думаете… — без всякого подъема проговорил Доллас. Он не верил в возможность такого трюка. — Да и, для того чтобы менять, нужно иметь его в руках.

— Я сам возьмусь за это. Вопрос в том, в какой мере для вас действительно ценны те двое?

Доллас быстро прикидывал в уме. Только страх перед Ванденгеймом мог заставить его пойти на такую возню…

— Попробуйте… — вяло сказал он. — Но умоляю: без "битья посуды", как говаривал наш покойный президент.

Александер подытожил:

— Значит, соблюдаем последовательность: а) официальное обращение, б) скандал в прессе, в) похищение при перевозке, г) обмен на старшего Шверера.

— Мой старший брат, которого вы, к вашему счастью, не знали, насмешливо проговорил Доллас, — в своем нынешнем положении, вероятно, произнес бы: "Аминь".

Для Александера Мак—Кронин продолжал оставаться Вильгельмом фон Кроне. Американцы не считали нужным посвящать немецкую разведку в то, что пятнадцать лет в ее недрах сидел их агент. Вероятно, поэтому, строя свои планы освобождения обоих провалившихся разведчиков, Александер больше думал о Кроне, чем о Паркере. Кроне не только был в глазах Александера немцем, но и человеком, обладающим слишком большим количеством немецких секретов. Их не следовало знать не только русским, но и американцам. Пожалуй, теперь, в силу создавшейся обстановки, Александер больше боялся выдачи секретов Кроне американцам, чем русским. Поэтому он решил подождать несколько дней, чтобы не раздражать Долласа и дать ему возможность использовать официальные пути освобождения арестованных. Но не веря в успех этих попыток, он заранее подготовил все, что было нужно, для осуществления своего собственного плана. Эрнсту Швереру была дана строжайшая директива: при малейшем сомнении в возможности освободить — убить обоих. Пусть потом американцы разбираются, по чьей вине это произошло. Младший Шверер умеет держать язык за зубами и может свалить все на чинов народной полиции восточного Берлина, которой переданы оба арестанта.

Итак: в один из ближайших дней Кроне и Паркер перестанут доставлять ему хлопоты и быть предметом неприятных разговоров с проклятым рыжим американцем.

Эгон смотрел, полный радостного удивления. Заново отстроенная школа не только не была хуже той, что стояла на этом месте прежде, но выглядела гораздо веселей и нарядней, хотя — Эгон это знал — со строительными материалами было туго. Дом был сооружен на площадке, расчищенной среди развалин квартала, сравненного с землей в один из первых же американских налетов.

Это было неизмеримо более ярко, чем все читанное и слышанное о политике СЕПГ, о программе нового правительства Демократической германской республики.

"Демократическая германская республика"… Это до сих пор кажется еще несбывшейся мечтой. Ведь там, на западе, где стоят войска "великих демократий", никто еще не говорит о том, что немцы могут самостоятельно управлять своим государством, там не говорят даже о немецком государстве как о чем–то, что может быть. Там побежденные и победители. Там оккупация, разгул и насилие одних, голод и озлобление других. Там снова "пушки вместо масла". Американские пушки вместо масла для немцев и немецкое масло для завоевателей. Там опять гаулейтеры, именуемые верховными комиссарами. Там снова фюреры и лейтеры, называемые уполномоченными. Там наново старые круппы, пфердеменгесы, стиннесы. Снова заговорившие в полный голос гудерианы и гальдеры. Там бурлящие хриплыми криками спекулянтов биржи Кельна, Гамбурга, Франкфурта; акции стальных и химических концернов, лезущие вверх благодаря заказам на военные материалы. Там снова танки, сходящие с конвейеров Борзига и Манесманна, снова истребители, вылетающие из ворот Мессершмитта…

Пушки вместо масла!.. Война вместо мира! Вместо жизни смерть…

Эгон тряхнул головой и на минуту приложил ладонь к глазам, чтобы отогнать эти навязчивые параллели.

Звоном торжественных колоколов отдавались у него в ушах удары мячей. Мячи отскакивали от высокой стены разрушенного дома, выходившей во двор школы. Мячи были большие, раскрашенные красным и синим. Ударяясь в стену, они издавали короткое гудение. Каждый мяч свое. А все вместе сливалось в своеобразную симфонию, множимую гулкими руинами квартала. Лучи солнца делали прыгающие сине–красные шары такими яркими, что у Эгона зарябило в глазах. Он рассмеялся. Праздничное мелькание красок, веселый гул мячей, беззаботные возгласы девочек, игравших на школьном дворе, — все сплеталось в единую картину торжества жизни. Эта жизнь пробила себе путь сквозь страшное море закопченных развалин, голод и нищету, слезы вдов и проклятия калек. Сквозь стыд преступления большого, разумного, трудолюбивого народа, позволившего сделать из себя тупое, бездумное орудие смерти и разрушения. И снова жизнь, веселая немецкая речь, без оглядки в прошлое, со взорами, устремленными вперед, только вперед…

Однако как он очутился здесь?.. Что это — простая рассеянность или опасное отсутствие контроля над самим собой? Как могли ноги принести его сюда без участия воли? Тут учится теперь его Лили, но он шел не к ней, а к Вирту. Он должен сказать Руппу, что решил отправиться к тому советскому офицеру, который был комендантом их района. Эгон обязан ему первым вниманием, которое было оказано Эгону как инженеру; он обязан этому усталому человеку с покрасневшими от бессонницы глазами тем, что не покончил с собой, что сохранил веру в себя, в свои силы и в свое право творить. Он непременно должен отыскать этого советского офицера и просить у него прощения: счетная машина так и не построена. А ведь на нее комендатура дала столько денег, на нее были отпущены самые дефицитные материалы. С Эгона не было взято ни пфеннига. Только обещание, что он достроит машину. И вот — обещание не выполнено. Он не может больше прикоснуться к этой машине. Ее чертежи кажутся Эгону чужими, ненужными. Ее недостроенный корпус и весь сложный механизм выглядят теперь, как плод баловства от безделья. Не счетную машину, а ракету, свою старую ракету, он должен строить! Нужно сделать то, чего нехватало Винеру, чтобы "фау-13" стало реальностью. Эгон не может не довести до конца это дело. За океаном лихорадочно работают над созданием новых бомб, предназначенных для разрушения этой вот новой школы, для убийства его Лили, для того, чтобы снова ввергнуть в ужас еще не забытых страданий его народ, чтобы отбросить во тьму первобытности его Германию. Значит, он не имеет права заниматься пустяками вроде счетной машины. Пусть этим занимаются те, кто ищет покоя, кому нужно уйти от жизни, от реальной трудности борьбы. Прошли, навсегда миновали те времена, когда он был готов продать дьяволу душу за право на покой, когда был готов стать и действительно становился соучастником самых страшных преступлений гитлеризма, когда он закрывал глаза, чтобы не видеть жизни! Все это в прошлом, в ужасном прошлом, которому нет возврата, которое взорвано правдой, принесенной русскими. Теперь он смотрит жизни в лицо и полагает, что его обязанность отдать родному народу все свои силы, все знания для обороны от того, что готовят за океаном. Их бомба опасна? Да. Но чтобы сбросить ее сюда, нужны самолеты. Чтобы вести самолеты, нужны люди. А что скажут американские летчики, если будут знать, что за каждую бомбу, сброшенную на голову немцев, или русских, или поляков, или румын, или болгар, или чехов, или всякого человека, чья вина заключается только в том, что он не желает быть рабом шестидесяти семейств американских дзайбацу, — что за каждую бомбу их собственные американские города получат по снаряду, удара которого не может остановить ни страх, ни сомнение, ни ошибка пилота. "Фау-13", "фау-13"!.. Эгон увидел, что стоит перед дверью бюро Вирта.