Мир, где тебя нет - Марина Дементьева

С детства она была отравлена циничной нелюбовью приёмной матери, предательством приёмного отца и неприятием брата. В итоге она чуждалась всех без исключения. Она стыла от случайных прикосновений; физическая близость представлялась тем, к чему возможно прийти лишь по пути преодоления и саморазрушения — бессмысленная жертва, которую ей некому было преподнести.

Ночью она не вспомнила об этом. То, что случилось с нею, не было ни горьким, ни постыдным.

Правильным.

Вот верное слово.

Словно до сего дня она пребывала чем-то незавершённым, скульптурной заготовкой, которая лишь полагала себя законченным произведением... Ровно до того момента, когда её создали заново, и те же руки пронесли её сквозь огонь, а после бережно загладили все неровности. И теперь ей необходимо время, чтобы осознать метаморфозу.

Но солнце уже взошло. День свободы, невозможной свободы остался в прошлом. Настал новый день, а с ним возвратилось всё, что по правде никуда и не исчезало. Лишь забылось в расцвеченной огнями ночи, но и ночь прошла. Прошла.

Их нагие тела соприкасались под наброшенным покрывалом — всё же оно и верно было багряное, как торжественные одежды, как кровь на снегу, и с пышной меховой оторочкой. Диана смутно помнила, как Демиан заслонил её от прохлады, и кисточки собольего меха провели по коже. Она открыла глаза, без смятения встречая взгляд Демиана.

Безмолвно они в едином жесте переплели руки. На запястьях переливалось живое расплавленное золото. Неотличимо, до черты, воспроизводя единый узор.

Двое. Теперь их двое.

Току его крови вторила пульсация её сердца.

***

Бесконечные дни выстраивали з`амки наваждений, будто всё осталось как прежде, и все отыгрывают давно розданные роли. Магистр исчезал до рассвета и не возвращался с закатом. Прогорали свечи, и отбивали ночь часы на ратуше, и бессильна отвлечь книжная бессмыслица. Томик выскальзывает из пальцев.

Диана не слышит шагов возвращения. Продолжением дремоты её поднимают с кресла и плавно относят на постель.

Она улыбается с закрытыми глазами. Он здесь, он с нею.

Диана сонно отвечает на ласку. Нежность распускается в ней цветами мака, их оплетают дикие лозы страсти.

...Они снимали покровы одежд. Обнажали тела. Обнажали души. Одно казалось немыслимо без другого. А так... так было правильно.

Теперь между ними всё стало правильным.

Неправильно — знать сколько упущено.

И не знать сколько осталось.

Долгие осенние ночи превращались в мгновения.

...Распластанная на полу медвежья шкура, огромная, на полкомнаты. Удобно: встав с кровати, можно ходить, не боясь застудить ног, почти до самого камина. Белый мех добытого на далёком севере зверя искрит рыжиной. Диана щурит глаза: мир во тьме; только малая сияющая сфера от камина.

Видимая сквозь завесу ресниц обстановка направляет память в прошлое, далёкое настолько, что лишь им двоим посильно осознать. То прошлое — оно ближе бесцветной череды последовавших за ним жизней; для Дианы существует лишь настоящая жизнь и та, в которой было довольно вот таких же ночей: тёмный мир за куполом шатра, горение открытого огня, земля, укрытая шкурами. И тот же мужчина рядом.

В той жизни она не посмела между миром и любовью выбрать мужчину.

Диана не знала, стала ли сильней, чем была тогда, или напротив подчинилась слабости.

Как бы то ни было, выбор сделан.

Как бы то ни было, она ни о чём не жалеет.

...Его кожа медовая в свете огня. И в полынной терпкости — теперь, когда она знает её вкус — растворена капелька дикого горного мёда. У него гибкое стройное тело — удивительно тяжёлое на контрасте с внешней лёгкостью. Сухие мышцы фехтовальщика. А ещё от него исходит жар, которым можно растапливать воск: Диану это веселит. Ей-то самой всю жизнь холодно.

Было холодно.

Подниматься не хочется, во всём теле подтаявшим маслом растекается разомлевшая усталость. Дотянувшись до края сброшенного на пол плаща, Диана, приподнявшись, укутывается в него, напоминая сама себе натурщицу, белокожую, в чёрной драпировке. Ёжится — ткань колкая, жёсткое шитьё царапнуло изнанку предплечья.

До первой брачной ночи она единственный раз видела Демиана полураздетым — тогда с их встречи в Антариесе прошли считанные часы. Тогда она не могла предполагать, кем станет для неё молчаливый и отчуждённый парень. Тогда она не могла замечать ничего, кроме глубоких, сочащихся кровью резаных ран.

Ей нравится смотреть на мужа, так же, как и прикасаться — она легко признаётся себе в этом. Вот только шрамы... Не один, не два. Достаточно, более чем. Тонкие росчерки, светлые на смуглой коже. На них Диана предпочитает не смотреть. Они не портят. Но и сказать, что украшают, Диана не может. Как могут украшать любимого человека свидетельства пережитой им боли?

Только всякий раз, когда ладони скользят по его спине, чуткие пальцы вновь и вновь осязают наискось пересекающие лопатки линии. И ладони гладят, гладят, подчиняясь щемящему желанию сгладить отметины без следа.

Эти — не худшие. И, конечно, не самые опасные. Диана помнит: получив их, Демиан не согласился на привал, продолжал идти, и шагу не сбавил, только плечи застыли неподвижно. Зажило давно. Конечно, зажило: дар быстро заживляет раны. Вот только эти она старательнее всего обводит взглядом. Потому что они — на её совести.

Когда Диана склоняется, спутанная масса волос перевешивается ей через плечо, щекоча, накрывает Демиану бок. Он вздрагивает, улыбаясь с полуприкрытыми глазами.

Словно ости оперенья — зеркально, четыре справа, четыре слева от позвоночника. Нижние — до границы рёбер, верхние — до плеч.

...Тогда, на границе Антариеса, она была настолько ошеломлена его поступком, что не осмелилась даже сказать...

— Спасибо. — И поцелуи повторяют, проходясь по светлым линиям: "спасибо, спасибо, спасибо..." — Больно было?

"Ну что за вопрос, — тут же высмеяла себя. — Щекотно было..."

Расправив обвившиеся вокруг колен складки плаща, Диана ложится сверху. Кладёт голову, прижимается щекой к спине. Жарко, жёстко... и хорошо, светлая Высь, как ей хорошо. Слышно, как сердце стучит. Мерно, сильно, спокойно. Как обещание — нет, как данность: больше не будет больно и плохо. Счастье не кончится никогда.

— Нет. — И голос слышен прежде, чем произносят губы. — Тогда я об этом не думал.

"Разумеется, — сонно соглашается Диана. — Когда такая погань наседает, рубить надо, а после уже думать..."

Мерно вздымается и опадает, успокаивающе, убаюкивающе. Снова утро подкрадывается. Снова ночь не спали... милостивая Хозяйка. Глаза смыкаются между выдохом и вдохом.

Камин скоро прогорит, но пока достаточно тепла. Достаточно — до близкого, Бездна его забери, утра.