Алиенист - Калеб Карр

Однако мы отнюдь не вымарали Ласло из памяти – напротив, имя Крайцлера несколько раз всплывало в наших разговорах. Мы старались понять, какие выверты и повороты сознания происходят в голове нашего друга после смерти Мэри. Естественно, все эти разговоры неизменно касались прошлого Ласло; и в одной из таких бесед с Сарой, раздумывая над тяготами воспитания юного Крайцлера, я почувствовал, что меня больше не гнетет та последняя вспышка ярости, когда Ласло решил выйти из дела. Поэтому во вторник утром, ничего не сказав Саре, я отправился к Крайцлеру домой.

Я предпринял эту прогулку, отчасти чтобы увидеться со Стиви и Сайрусом, но главным образом мне хотелось загладить те трещины и неловкости, что остались между нами с Ласло при расставании в Беллвью. К счастью, я застал моего старого друга в похожем настроении: ему тоже хотелось все между нами исправить, хотя он по-прежнему был тверд в своем решении не возвращаться к расследованию. О смерти Мэри он говорил тихо, и я понимал, насколько тяжелым грузом легла на его сердце эта трагедия. Но гораздо больше, показалось мне, угнетала его утрата веры в себя – преимущественно она и не позволяла ему вернуться к охоте. Пожалуй, это был чуть ли не второй раз в жизни (первый я наблюдал за неделю до нашего визита к Джессу Поумрою), когда Ласло так сильно сомневался в верности своего суждения. И пусть я не соглашался с необходимостью такого самобичевания, трудно было ставить это ему в вину. Всякий человек должен нащупать собственный способ справляться с такой утратой, и долг настоящего друга здесь – посильно облегчить бремя. Так что я лишь пожал руку Ласло и принял к сведению его непреклонное намерение не возвращаться к работе, хотя решимость его крайне меня опечалила. Мы попрощались, и я в который раз недоуменно вопросил себя, как нам удастся продолжить дело без него; однако я еще не успел даже выйти из его парадного дворика, а мысли мои вернулись к нашему следствию.

Насколько я смог уяснить за те три дня, что предшествовали возвращению в город Айзексонов, поездка Сары в Нью-Полс подтвердила многие наши гипотезы о детстве убийцы. Саре удалось отыскать несколько человек, знавших Яфета Дьюри, и те подтвердили – к их чести, довольно удрученно, – что мальчик действительно терпел множество насмешек из-за своего ужасного лицевого тика. В школе (где, как уже давно предположил Маркус, чистописанию обучали по системе Палмера), равно как и в те редкие разы, когда он появлялся с родителями в городе, Яфета частенько окружали сверстники, состязавшиеся в увлекательном спорте: кто смешнее и точнее изобразит ужасный тик несчастного мальчика. А тик этот, как вспоминали теперь повзрослевшие мучители, был не обычной судорогой: лицо Яфета дергалось так сильно, что глаза и рот оказывались чуть ли не на месте ушей, как будто мальчику невыразимо больно и он всякий миг готов разрыдаться. Тем не менее казалось – и действительно было странно, – что он никогда не пытался дать сдачи своим обидчикам, ни разу даже не огрызнулся на издевки детей. Он просто не обращал на них внимания и занимался своим делом, а потому через нескольких лет детям Нью-Полса просто надоела эта забава. Впрочем, этого времени явно оказалось достаточно, чтобы навеки отравить душу Яфету, уже привыкшему сосуществовать с человеком, никогда не устававшим третировать его, – собственной матерью.

Сара ни разу не выказывала даже тени злорадства от того, насколько точно ей удалось предсказать основные черты характера этой женщины, хотя Господь свидетель – она была бы в своем праве. Из бесед с жителями Нью-Палса она смогла вынести лишь общее впечатление о миссис Дьюри, однако и его хватило для подкрепления ее правоты. Мать Яфета прекрасно помнили в городе, отчасти из-за ее ревностной поддержки мужниного миссионерства, хотя куда больше – из-за холодности и жесткости ее манер. Само собой, почти все кумушки Нью-Полса полагали, что лицевой тик Яфета Дьюри – прямое следствие материнской пилежки (а это подтверждало, что народная мудрость иногда способна подниматься до высот подлинного психологического анализа). Все это, конечно, укрепило Сару в сознании собственной правоты, но больше всего ее удовлетворил отчет о нашей беседе с Адамом Дьюри. Почти все ее гипотезы – от догадки, что мать убийцы вышла замуж неохотно, а рожала с неудовольствием, до копрологической травли сына с младых ногтей – подтвердились тем, чтомы услышали в амбаре: вплоть до того, что Адам сообщил нам, как мать регулярно обзывала Яфета «грязным красномазым». Несомненно, эта женщина сыграла пресловутую «зловещую» роль в судьбе нашего убийцы; и пусть телесные наказания в семье считались прерогативой самого преподобного, миссис Дьюри для своих детей олицетворяла иную сторону возмездия, не менее могущественную. Логично, что мы с Сарой были едины во мнении, что если кто-то из родителей и мог служить «основной» или «намеченной» жертвой смертоубийственной ярости Яфета, это наверняка была его мать.

В целом же теперь мы были почти уверены: мы имеем дело с человеком, чья невыразимая озлобленность к самой влиятельной женщине в его жизни привела к тому, что он полностью отринул женское общество. Но по-прежнему оставался вопрос, почему жертвами он выбирает мальчиков, переодетых женщинами и ведущих себя как таковые, а не женщин defacto. В поисках ответа нам пришлось вернуться к одной из наших ранних теорий, предполагавшей, что все жертвы чем-то походят на самого убийцу. Ненависть, предположили мы, неразрывно связывавшая Яфета Дьюри с матерью, неизбежно вылилась и в ненависть к себе: ибо какой мальчик, презираемый собственной матерью, не поставит свою ценность под сомнение? Тем самым гнев, терзавший Яфета, вышел за рамки биологического пола, стал гибридом, полукровкой; и высвобождение себе нашел в уничтожении тех мальчиков, кто своим поведением олицетворял подобную двусмысленность.

Последним фрагментом мозаики, тщательно складывавшейся нами из свежих материалов, стала трансформация Яфста Дьюри в Джона Бичема. О Джордже Бичеме в Нью-Полсе Сара узнала немного: он прожил в городке около года и оставил след в местных архивах лишь благодаря своему участию в конфессиональных выборах 1874 года, – но мы довольно твердо верили, что понимаем, почему убийца выбрал это имя. С самого начала следствия было ясно, что мы имеем дело с настоящим садистом, человеком, все действия коего выдавали навязчивое желание сменить роль жертвы на роль мучителя. Есть извращенная логика в том, что, инициируя и символизируя такую трансформацию, убийца сменит свое имя на имя того, кто некогда предал и попрал его. И так же логично, что он сохранит это имя, когда начнет убивать детей, явно доверяющих ему точно так же. как он когда-то доверился Джорджу Бичему. Мы ясно ощущали: тщательно взращивая в жертвах это доверие, убийца презирал детей за то, что они его оказывают. И он опять-таки надеялся, что избавиться от собственных богомерзких черт он сможет, лишь уничтожая зеркальные проекции того ребенка, которым был когда-то сам.

Так Яфет Дьюри стал Джоном Бичемом, который, согласно отчетам врачей Сект-Элизабет, крайне чувствительно относился к любому надзору за собой и был одержим, по меньшей мере, подозрениями (если не манией) преследования. Маловероятно, что эти свойства его натуры как-то исправились после выписки из госпиталя в конце лета 1886 года, поскольку освобождение его состоялось благодаря юридической казуистике и вопреки желаниям врачей. И если Джон Бичем действительно наш убийца, его подозрительность, враждебность и жестокость с годами лишь упрочились. Далее мы с Сарой заключили: для того чтобы так хорошо узнать Нью-Йорк, как Бичем, судя по всему, его знал, ему необходимо было приехать в город вскорости после освобождения из Сент-Элизабет и более из него не уезжать. Это предположение могло подкрепляться тем, что за десять лет он свел знакомство со множеством людей и стал в каком-то районе или специальности своим человеком. Конечно, мы не знали в точности, как он выглядит, однако, начав с физических параметров его тела, выведенных нами ранее путем нехитрых вычислений, и представив в качестве модели Адама Дьюри, мы решили, что вполне способны составить такое описание, которое вкупе с именем «Джон Бичем» сильно облегчит опознание. Разумеется, у нас нет гарантии, что убийца по-прежнему пользуется этим именем, но мы оба верили: имя это значит для него так много, что он будет его носить, пока его не остановят.