Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

В двенадцать тридцать в Епархиальное управление приехал отец Кассиан. Как всегда, с невозмутимым видом, прошел по коридору и у дверей архиерейского кабинета прочитал Иисусову молитву.

– Аминь! – откликнулся архиерей.

Отец Кассиан вошел внутрь, поклонился и, как всегда, отчеканил:

– Благословите!

Евсевий откинулся в кресле и окинул его взглядом. И, выдержав паузу в несколько секунд, спросил:

– Ну, что скажешь?

– Простите, Ваше Преосвященство. Согрешил. Бес попутал… – всем своим видом изображая искреннее покаяние, ответил отец Кассиан.

– Бес! Попутал-то он не кого-нибудь, а тебя!

– Простите, Владыка… – тихо, излучая смирение, как обогащенный уран радиацию, промолвил благочинный.

– Других, значит, воспитываешь, строишь, а сам? Сам-то хорош! Хорош, нечего сказать!

Отец Кассиан стоял, опустивши очи.

– Ладно… – сказал, смягчаясь, архиерей. – Раз ты все осознаешь, раскаиваешься, то я свое решение отменяю.

– Спаси Господи, Владыко святый! – отец Кассиан низко-низко поклонился Евсевию.

– Вот так! – сурово, но уже по-отечески, продолжил архиерей. – Возвращайся к своим обязанностям – что там по благочинию, по храму и по остальным делам.

Отец Кассиан поклонился еще раз.

– А деньги немедленно сдай в бухгалтерию! – завершил Евсевий.

Он ожидал, что благочинный скажет ему «благословите». Но тот ничего не сказал, а остался стоять на месте. При этом, к тому же, начав переминаться с ноги на ногу, не без некоторой даже демонстративности. «Ну, он и обнаглел! – подумал Евсевий. – Вот ведь паразит! Еще и денег отдавать не хочет! Вот что вот с ним делать?» И архиерей тут же сам себе признался, что делать с ним ничего нельзя.

– Двести тысяч сдай, – сказал он чуть тише. – Остальное можешь оставить… На монастырь.

– Благословите! – тут же выпалил благочинный.

– И тысячу поклонов положи! Помолись, чтобы Господь тебе ум вправил! – наложил напоследок на отца Кассиана епитимью архиерей. В ответ, разумеется, раздалось неизменное:

– Благословите!

– Все! – завершил беседу Евсевий.

Преосвященный старался говорить так, чтобы выглядеть строгим, но справедливым архипастырем, милосердно прощающим своего недостойного клирика. Со своей стороны, отец Кассиан старательно изображал из себя кающегося грешника, осознавшего всю глубину своего падения и теперь смиренно припадающего к стопам своего аввы. Но, разумеется, оба понимали: в этой схватке полную победу одержал благочинный. А архиерей подписал полную, безоговорочную капитуляцию. Все же прочее – не более чем специфика церковного этикета.

Отец Игнатий вновь чуть слышно вздохнул, вытирая пот со лба. Служба на летнюю Казанскую в этот раз выдалась очень уж тяжелой. Во-первых, архиерей опять решил удлинить богослужение – вечером была всенощная с акафистом, которая завершилась лишь к десяти часам. Но не это было самым утомительным. Божественную литургию Преосвященный благословил служить уже в новом соборе. Сейчас, к концу июля, стройка существенно продвинулась. Уже был завершен цокольный этаж, положен пол, а соборные стены быстро поднимались над землей. И Евсевий решил, что настало время совершить в новом, хоть еще и недостроенном кафедральном храме первую литургию. О чем и объявил в воскресной проповеди за неделю до того:

– Сегодня, милостью Божией, наш кафедральный собор, который должен стать вторым по величине после храма Христа Спасителя в Москве, успешно строится. Даже, надо сказать, немного быстрее, чем мы рассчитывали. А с учетом того, какие у нас скудные средства, это воистину подлинное чудо Божие! Но мы, братья и сестры, должны помнить: храм – он не в бревнах, а в ребрах, как говорили наши благочестивые предки. По-другому, как сказано в Священном Писании, храм еще именуется домом молитвы. Именно соборной молитвой, именно богослужением созидается наш новый, прекрасный кафедральный собор во имя Казанской иконы Божией Матери. Поэтому, братья и сестры, на летнюю Казанскую, двадцать первого июля, мы совершим первую Божественную литургию в нашем строящемся соборе.

«Интересно, как это он себе представляет?» – с чувством сосущей тоски подумал тогда отец Игнатий. Перспектива ближайших восьми дней рисовалась перед ним совершенно отчетливо: именно он, как настоятель кафедрального храма, будет вынужден организовывать эту службу – на пару с Григорием, архиерейским иподиаконом. Именно им теперь предстоит напрячь свою фантазию и выдумать, каким образом можно превратить стройплощадку в место, хотя бы относительно пригодное для богослужения.

В конце концов, разумеется, они все выдумали и все сделали. Более или менее. Правда, вчера ради этого, сразу после окончания всенощной с акафистом, Григорию в сопровождении немногочисленных пономарей пришлось загружать епархиальный автобус кучей самых разных вещей и ехать со всем этим к строящемуся собору. Предстояло расставить церковные подсвечники, аналои, постелить ковры, повесить шторку, которая должна заменить иконостас. И, конечно, нужно поставить пусть и неосвященный, но все-таки Престол, на котором утром должна совершиться Евхаристия.

Примерно к двум часам ночи управились. А с чем не управились, разобрались утром, встав не позднее шести. Отец Игнатий спал всего три часа и предыдущий день провел на ногах (как, впрочем, и предыдущий предыдущему, и так далее), поэтому был вымотан вконец.

Но, однако, служба оставалось службой. Отец Игнатий, стоя в полном облачении под палящим летним солнцем, в раскалившемся под его лучами черном клобуке, как всегда внимательно следил за ходом литургии по служебнику, вовремя подавая возгласы и не выпуская из поля зрения архиерея. Также и Григорий был собран и энергичен, хотя он спал еще меньше отца настоятеля: почти всю ночь он таскал самые разные грузы и упражнялся с молотком и перфоратором. В конце концов, каторжный ритм последних двух суток не был чем-то особенно непривычным для отца Игнатия и пономарей. В последние годы, когда в Мангазейской епархии начали активно открываться новые приходы, а богослужения в кафедральном храме стали ежедневными, людей – а еще вернее сказать, рабочих рук – не хватало постоянно. Особенно остро это чувствовалось в дни больших церковных праздников, в первую очередь на Пасху. А совсем тяжело становилось в те дни, когда в храмах что-либо раздавали. То есть на Крещение и на Вербное воскресенье. В Мангазейске, как и в других постсоветских городах, многие совершенно нецерковные и едва ли даже верующие люди считали своим долгом дважды в год прийти в церковь. Первый раз – «за водой», второй раз – «за вербочками». В соответствии с обычаями Московской Патриархии, то и другое раздавалось в любом количестве всем желающим. Вот и превращалось каждое Крещение в изнурительный марафон, когда толпы народу ломились в Свято-Воскресенский храм, толкаясь, переругиваясь, громыхая бидонами и канистрами. Алтарники, к которым неизменно присоединялся и отец Игнатий, наливали и наливали им воду. Освященная вода была ледяной. В храме настежь открывали двери, и за полчаса оттуда выдувалось всякое тепло. А отец настоятель вместе с немногочисленными пономарями, не теряя привычной веселости, за которой лишь опытный глаз мог разглядеть хроническую усталость, окунали и окунали в воду пластмассовые ковшики, наполняя и наполняя пластиковые бутылки, канистры и бидоны… И так продолжалось до вечера.