Непристойные предложения - Уильям Тенн

Однако лучшие умения моей матери вряд ли стоили бы своего веса в использованных пентаграммах, если бы она не дала достойный отпор старой миссис Mokkeh. Mokkeh было прозвищем (на идише это слово означает чуму или мор) и намекало на леденящие кровь заклятия, которыми дама сыпала с выдающейся легкостью.

Она произвела на меня такое впечатление, что, читая страшные сказки, я непременно вспоминал о ней. Крошечная приземистая женщина с четырьмя дочерями, такими же уродливыми и приземистыми, миссис Mokkeh ходила так, словно каждый ее твердый шаг навеки оставлял за спиной презренные покинутые земли. Волосатая бородавка на правой стороне ее носа была такой крупной, что за глаза – только за глаза, кто знал, что она пожелает, если подслушает? – люди посмеивались и говорили: «У ее носа есть свой нос».

Но на этом шутки заканчивались; дальше был только страх. Прищурившись, она смотрела на тебя, закрывая сперва один глаз, затем другой; бородавка у нее на носу начинала вибрировать, пока миссис Mokkeh искала в своей душе подобающее случаю проклятие. Если у тебя хватало мозгов, ты сбегал, прежде чем чума, способная очернить твое будущее, полностью оформится и выстрелит. Сбегали не только дети, но и отважные ученые ведьмы.

Старая миссис Mokkeh была чем-то вроде главной ведьмы. Она знала проклятия и заклинания, чьи корни терялись в древних временах, в разрушенных гетто Вавилона и Фив, и возрождала их в новых, ужасных формах.

Когда мы переехали в квартиру прямо над ней, мама изо всех сил пыталась избежать столкновения. На кухне нельзя было играть в мяч; строго запрещалось бегать и прыгать. Тогда мама еще училась ремеслу и должна была соблюдать осторожность. Она часто хмуро смотрела в пол и встревоженно кусала губы. «Mokkeh, которые придумывает эта женщина!» – говорила она.

Затем пришел день, когда мы с матерью собирались навестить кузин в далеких арктических областях Бронкса. Вымытый и оттертый до скрипа, я был одет в приличный синий саржевый костюмчик, купленный для недавних больших праздников. Мои ступни скрывала блестящая черная кожа, шею охватывал жестко накрахмаленный белый воротничок. Под этим воротничком был ярко-красный галстук, того насыщенного оттенка, которым в нашем районе предпочитали выжигать чувствительную сетчатку дурного глаза.

Когда мы вышли из здания на каменное крыльцо, снизу на него начала взбираться миссис Mokkeh и ее старшая, самая уродливая дочь. Мы миновали их и остановились рядом с женщинами, болтавшими на тротуаре. Пока мама советовалась с подругами насчет остановок экспрессов и пересадок на поезда, я, будто нетерпеливый щенок, обнюхивал раздутые клеенчатые сумки, свисавшие с женских запястий. Пахло луком, и чесноком, и свежим разнотравием «суповой зелени».

По мне скользили небрежными, равнодушными взглядами, что меня совершенно не удивляло; пристальный взгляд на чьего-то симпатичного ребенка влек за собой быстрое суровое возмездие. Взгляды были сродни комплиментам: они лишь привлекали внимание Ангела смерти к избранному индивидууму.

Мне стало скучно; я зевнул и подергал маму за руку. Развернулся – и увидел, что главная ведьма внимательно щурится на меня с верхней ступени. На лице миссис Mokkeh расцвела редкая, на изумление нежная улыбка.

– Этот маленький мальчик, Пирли, – пробормотала она своей дочери. – Милый, сладкий, золотой. Какой он симпатичный!

Моя мать услышала и напряглась, но, вопреки ожиданиям, не обернулась для резкого ответа. Ей не хотелось связываться с миссис Mokkeh. Вся наша маленькая группа с тревогой ожидала фразы на идише, которую традиционно добавляют к подобному комплименту, если желают добра: a leben uff em, долгой ему жизни.

Когда стало ясно, что ничего подобного не последует, я продемонстрировал свое хорошее образование. Вытянул свободную руку и показал поклоннице разрушающую проклятие feig.

Старая миссис Mokkeh изучила feig своими маленькими прищуренными глазками.

– Пусть эта ладонь отвалится, – произнесла она все тем же благожелательным, тихим голосом. – Пусть пальцы сгниют один за другими и высохнут до запястья. Пусть ладонь отвалится, но гниль останется. Пусть рука отсохнет до локтя, а потом до плеча. Пусть сгниет вся рука, которой ты показал мне feig, и пусть отвалится и лежит, гниющая, у твоих ног, чтобы ты на всю жизнь запомнил, что мне feig лучше не показывать.

Все женщины, услышавшие ее напевное проклятие на идише, ахнули и дружно тряхнули головой. Затем отступили, освобождая место, в центре которого стояла в одиночестве моя мать.

Мама медленно повернулась к старой миссис Mokkeh.

– Вам не стыдно? – с мольбой спросила она. – Он всего лишь маленький мальчик, ему нет еще и пяти. Заберите ваши слова обратно.

Миссис Mokkeh спокойно сплюнула на крыльцо.

– Пусть это произойдет десятикратно. Десяти-, и двадцати-, и стократно. Пусть он сохнет, пусть он гниет. Его руки, ноги, легкие, живот. Пусть он блюет зеленой желчью, и ни один врач не сможет его спасти.

Битва началась. Мама опустила глаза, оценивая свой арсенал. Должно быть, он показался ей крайне скромным перед лицом такого врага.

Когда она вновь подняла голову, женщины подались вперед. Мама славилась своим умом, и у нее было много доброжелателей, однако из-за молодости она могла котироваться лишь во втором полусреднем весе, если не в легком. А миссис Mokkeh была опытным тяжеловесом, профессионалом, тренировавшимся в старой стране у знаменитых чемпионов. Если бы эти женщины делали ставки, они распределились бы таким образом: один к одному, что мама продержится пару раундов; пять к трем, что она не продержится до конца поединка.

– Ваша дочь, Пирли… – наконец начала мать.

– О, мама, нет! – взвизгнула девочка, внезапно утратившая статус стороннего наблюдателя и переместившаяся в сердце битвы.

– Тихо! Успокойся, – приказала ее мать. В конце концов, только зеленые бойцы ожидают лобовой атаки. Матери нанесли удар по уязвимому флангу – мне, – и она отвечала сходным образом. Пирл хныкала и переминалась с ноги на ногу, но миссис Mokkeh игнорировала дочь: ее внимания требовала профессиональная честь.

– Ваша дочь, Пирли, – продолжила мать заклинание. – Сейчас ей четырнадцать – пусть она доживет до ста четырнадцати! Пусть через пять лет выйдет замуж за чудесного человека, гениального человека, врача, юриста, дантиста, который будет исполнять все ее просьбы и даст ей все, чего только пожелает ее сердце.

Присутствующие начали выказывать неподдельный интерес, когда стало ясно, что за проклятие творит моя мать. Это одна из самых сложных форм во всем еврейском чудотворном репертуаре – вести объект проклятия все выше, и выше, и выше, чтобы закончить сокрушительным падением. Известное нарастающее проклятие звучит так: «Пусть у тебя будет счет в каждом банке, и на каждом счету будет целое состояние, и пусть ты потратишь все до последнего пенни на врачей, и ни один врач не сможет тебя вылечить». Или: «Пусть у тебя будет сотня особняков, и в каждом особняке – сотня богато убранных спален, и пусть ты всю жизнь будешь метаться из постели в постель, но не сможешь уснуть ни в одной».