Вампиры: Опасные связи - Танит Ли

Но эти мысли быстро утомляют, не говоря уж о том, что они давно ему знакомы. А до тех пор, когда над Парижем снова поднимется солнце, ему предстоит еще много дел.

— Желаю вам хорошо повеселиться на балу, мсье, — говорит Жан-Ги поверенному. — А теперь, будьте добры — мой ключ.

Он протягивает руку и приятно улыбается. Поверенный снова краснеет и кивает.

— Конечно, мсье, — отвечает он и протягивает ключ.

Жан-Ги начинает подниматься по ступеням, а поверенный кричит ему вслед:

— Возможно, вы найдете помещение не совсем таким, как вы его помните, но это из-за того, что на верхнем этаже какое-то время проживал мсье Дюморье!

Жан-Ги задерживается у двери и бросает на поверенного быстрый взгляд.

— Я могу только надеяться на это, мсье.

1793 год.

Жан-Ги очнулся уже в сумерках на пустой улице; злобная толпа, намеревавшаяся догнать и захватить бывший экипаж шевалье дю Прендеграса, вероятно, обнаружила другую, более достойную цель. Он лежит навзничь на куче мусора у задней двери мясной лавки, его тошнит, и голова гудит от боли. Хотя он и не в состоянии определить, тошнит ли его от физической слабости или от запаха гниющих костей и жужжания вьющихся перед глазами мух, но он поднимается, слыша голос его лучшего агента — ла Хайра, — призывающего открыть глаза, идти или хотя бы подняться…

— Пусть меня поразит богиня рассудка, если мы не думали, что навсегда потеряли тебя, гражданин. Мы опасались, что тебя убили или даже арестовали. Как всех других членов Комитета.

Точно такой же совет давал он сам себе совсем недавно, когда лежал в душном красном сумраке бархатных портьер, придавленный и обездвиженный, в ловушке дьявольски мягкой, но прочной атласной обивки экипажа шевалье.

И вдруг:

— Гражданин Санстер! — Шлепок по щеке поворачивает его непомерно отяжелевшую голову влево. — Тебя загипнотизировали? Я говорю, мы никак не могли тебя найти.

Ну… теперь вы меня нашли. Неужели…

— Гражданин?

Голос шевалье в крови Жана-Ги превратился в едва слышный шепот. Его невидимый взгляд из-под красной маски мелькает перед глазами, словно далекие горячие зарницы.

Он трясет головой, все еще ощущая жжение от прикосновения ладони ла Хайра. Заставляет себя шевелить языком и губами.

— …комитет.

— Комитета больше нет, гражданин. Развеян по ветру.

— Гражданин… Робеспьер?

— Арестован, ранен, челюсть держится только на повязке. Завтра он поцелуется со Вдовой — и мы тоже, если только не уберемся из этого вонючего города как можно скорее.

Жан-Ги слабой рукой опирается на плечо ла Хайра и с трудом поднимается на нош; горло распухло, губы и десны саднит, в одном уголке рта появляется теплая струйка свежей крови, уже застывший кровяной сгусток прилип к коренным зубам, у корня языка. Пока он встает, появляется еще кровь; она приклеивает полотно расстегнутой рубашки к левому соску на груди. А когда Жан-Ги делает шаг, он замечает, что и его брюки склеились и потемнели от засохшей крови, там…

…в запретной области…

На одном запястье горит воспаленная полукруглая рана, окруженная кровоподтеком. При виде этого болезненного полумесяца в голове всплывают то ли воспоминания, то ли остатки сна: маленький шершавый, как у кошки, язычок шевалье плотно прижимается к тонкой коже чуть выше голубоватой вены.

Я оставил на тебе свою метку, гражданин.

Жан-Ги подносит руку ко лбу, кашляет, видит, что пальцы стали влажными и красными. Опускает взгляд на открытую ладонь и обнаруживает, что она полна крови, смешавшейся с потом.

— Дюморье, — с трудом произносит он, — тоже… взят?

— Несколько часов назад.

— Отведи меня… в его комнату.

А теперь небольшое отступление. Можно с предельной точностью утверждать, что Жан-Ги никогда — до настоящего времени — не придавал никакого значения россказням старух о том, будто аристократы утоляли свой голод за счет черни, что они буквально жирели, поедая плоть бедных и несчастных людей. Все это чистая риторика, народные сказки и метафоры, как в памфлетах Камилла Демулина: «Церковники и аристократы — настоящие вампиры. Стоит только посмотреть на их лица и сравнить с цветом собственной кожи».

Хотя, надо признать, в лице шевалье дю Прендеграса, как ему смутно припоминалось, не было ни малейшего намека на краску… здоровья, или чего-то еще.

Вскоре после возвращения на Мартинику у Жана-Ги состоялся непродолжительный разговор с английским врачом по имени Габриэль Кейнс, известным благодаря его десятилетним попыткам определить причины (и способ лечения) настоящей чумы болот, называемой желтой лихорадкой. Жан-Ги, разгоряченный одной или двумя бутылками отличного кларета и ободренный обещанием доктора хранить секрет, поведал ему историю встречи с шевалье во всех подробностях и даже продемонстрировал отметины на запястье и…

…везде.

Эти незаживающие раны время от времени, словно повинуясь какому-то загадочному сигналу, открывались и начинали кровоточить. Возможно, они реагировали на невидимый переход их создателя сквозь трещины между известными и неизвестными областями их общего мира, не нанесенными на карту?

Можно подумать, мы когда-то находились в одном и том же мире — такой, как я, и такой, как…

…он.

— А здесь у вас, мсье Санстер, — принялся объяснять доктор Кейнс, осторожно касаясь блестящей тонкой кожи, и все же причиняя томительную зловещую боль, — постоянное скопление застоявшейся крови. Мы, костоправы, называем это гематомой, на латыни haematomane, или сгусток крови.

Доктор объяснил Жану-Ги, что в этом полушарии — даже на его родном острове — обитают летучие мыши, чья генетическая особенность послужила прообразом тех мифических чудовищ, о которых упоминал Демулин. Слюна этих летучих мышей содержит в огромном количестве коагулянты — смесь химических веществ, которые, попадая в открытую рану, способствуют кровотечению и даже усиливают его. Но при этом он добавил:

— Однако я лично никогда не слышал, чтобы подобная реакция возникала при попадании в кровь слюны человека, даже из такого семейства, как ваш бывший компатриот-якобинец, который, по вашим словам, обладал потребностью пить кровь.

Из чего можно сделать заключение об огромной роли науки в данном рассказе.

И теперь, снова приближаясь к обители Дюморье, Жан-Ги поднимается по скрипучим ступенькам к давно запертой двери на ржавых и тугих петлях и ощущает, как прошлое смешивается с настоящим…

Сейчас, в 1815 году, он ступил в тесную мансарду с низко нависшим потолком, забитую античной мебелью, с чудесными парчовыми портьерами, изъеденными молью и изрядно пропылившимися, стульями в стиле Людовика Четырнадцатого, с гнутыми спинками и треснувшими ножками. Расколотые шкафы и мрачные закопченные стены, исписанные непристойными словами.