Джихангир-Император. Прошедшее продолженное время - Александр Петров

Смысл этих слов заставил окончательно сбросить гипнотическое оцепенение. Девушка это поняла и замолчала. Она еще какое-то время пыталась вернуть меня в транс своими прикосновениями, но у меня в голове ревели сирены и били колокола громкого боя. Память возвратила подробности долгой стариковской ночи, наполненной воспоминаниями, после которой наступило страшное пробуждение в другом теле.

– Даня, милый, – позвала меня девушка. – Не притворяйся. Я вижу, что ты не спишь.

Я открыл глаза. Был вечер. Натопленные печи распространяли волны томного зноя. В заправленных дорогим лампадным маслом светильниках колыхались язычки пламени. Давешняя амазонка сидела на моей кровати, нежно касаясь моего тела. Ее глаза влажно сверкали, по щекам гулял румянец, нежные губы призывно полураскрыты.

Одета юная красавица была весьма соблазнительно: руки и плечи обнажены, грудь едва прикрыта. Твердые соски выделялись сквозь полупрозрачную легкую ткань.

Если бы я действительно был мальчиком, падким, как все молодые кобельки, на томное женское мясо, то уже через минуту она бы раздвигала подо мной ноги, уступая бешеному натиску. Но я был стариком в молодом теле, оттого бьющая по глазам сексуальность показалась мне злой насмешкой.

– Что за вольности? – сурово поинтересовался я, натягивая одеяло.

– Даня, милый… Это же я.

– А кто ты?

– Неужели ты совсем ничего не помнишь? – Девушка с надеждой посмотрела на меня. – Это ведь я, Ганя. Помнишь, как мы на передовом пикете встретились? Или как ты меня в плен со своими кадетами брал? Я тогда тебя впервые поцеловала… Помнишь, как ты меня через болото тащил, когда от суздальцев с боем уходили? Сделай усилие, выплыви из забытья.

Я не отошел от гипноза, и милое девичье лицо казалось мне самым прекрасным из всех, что я видел в своей длинной жизни. Мне было страшно жаль ее расстраивать, но, видит Бог, я не представлял себе, кто такой Даня и что они делали вместе на болоте. Тем более непонятно, зачем потребовалось уходить из мирного города Суздаля с боем.

– Знаете, я никогда не чувствовал себя лучше, – подсказал мне ответ бес противоречия.

У молодой амазонки вдруг задергалось лицо, из глаз покатились слезы. Она упала на меня и затряслась от рыданий.

Мне стало ее жаль, и я против своей воли стал гладить девушку по голове и спине.

Она плакала долго, прижимаясь и вздрагивая грудью, теплая, упругая, приятно пахнущая свежестью.

Мне было странно в этом признаваться себе, но мои руки помнили это тело. Одновременно с нахлынувшей нежностью я снова испытал прилив неконтролируемой злобы. Эта тварь делала со мной что хотела, пока я был в обмороке.

Наконец амазонка, или кем она там была, успокоилась. Я дождался, пока она перестанет плакать и слегка подтолкнул ее, чтобы привлечь внимание, потом движением пальцев показал, чтобы она убиралась из моей постели.

Лицо женщины-оборотня неуловимо изменилось. Пробежала тень отвращения и раздражения, на нежных губах мелькнула неприятная, жесткая усмешка. Она поднялась, накинула халат, аккуратно промокнула слезы чистой салфеткой. Сеанс соблазнения закончился. Девушка стала собранной, деловито-спокойной, точно не исходила пять минут назад любовными соками, а потом не рыдала горько и безысходно. Странная амазонка удобно устроилась в кресле напротив.

Она прикурила от свечки, с удовольствием втягивая вонючий дым самокрутки. Судя по запаху, набита папироска была отнюдь не табаком. Но наркотик оказал свое действие, приведя лжеамазонку в благодушно-ровное настроение.

– Что со мной было? Почему я голый? – поинтересовался я.

Меня больше интересовали произошедшие во Владимире изменения, но спрашивать об этом не стал. В голове крутились самые разные догадки, одна другой хуже.

– Ты без памяти упал. Я служек кликнула. Мы тебя перенесли. У тебя жар был. Мы тебя весь день уксусом и еловым отваром растирали.

– А год сейчас какой? – осторожно спросил я.

– Даня, – вырвалось у нее. Но она быстро поправилась, понимая, что нечего играть комедию: – 2643 от Рождества Христова.

– Кто правит во Владимире?

– Князь Иван Васильевич, мой отец, – ответила девушка.

– Мы воюем с Суздалем? – поинтересовался я.

– Да, сто пятьдесят лет скоро будет, – ответила она.

– Идиоты, – заметил я. – Надеюсь, не по поводу религии?

– Нет. Это мы с Тамбовом из-за ислама не дружили.

– Тамбов? – удивился я. – Откуда он вообще взялся?

– Больше двухсот лет назад мой прапрадед Валерий Борисович на старости лет изгнал десяток семей за приверженность мусульманской вере.

– Мелкий Валерка? Пацаненок сопливый? – удивился я. – Ну да, конечно. Это уже без меня было. Размножились, значит. Стоит одной паршивой овце завестись… Муслики, они такие… Злые до работы, плодятся как кролики.

– Отец мой на тамбовской малике жениться надумал… – заметила девушка.

– После того веру не сохранить. Как бы не поднялись, – заметил я. – Да и дочке князя такое вряд ли понравится.

– Я – дочка князя, – несколько удивленно сказала амазонка.

– После того, что пела мне? Я ведь не совсем в отключке был.

Девушка нахмурилась.

– Меня зовут Алена. Мне 404 года, я из последнего поколения, которое успело родиться под землей, прежде чем начались необратимые мутации.

От такого признания я просто обалдел. Призналась, что она подселенка, не стала запираться, что родом из тоннелей метрополитена, где до сих пор укрывалась немертвая мразь, давно потерявшая всякое человекоподобие. Я решил поддержать разговор, чтобы выведать как можно больше информации, если она такая дура.

– А остались первопоселенцы?

– Через шесть веков?

– И вы тоже не научились жить вечно… – без всякого злорадства заметил я.

– Но мы научились переходить из тела в тело… Как и ты, впрочем. Но ты сделал это так банально… – вампирша невзначай положила ладонь на мою руку. – Хотя, конечно, не без дальнего прицела. Наверное, опасался, что прилетят ребята с крыльями упрекать за святотатство и нарушение мирового порядка. Но успокойся. Мне приходилось так делать не один раз. Сначала используя соплеменников, потом пленников. Я могу научить…

– Не теперь, – вежливо, но твердо отказался я. – Думаю, есть темы поважней.

– Это так занятно… Чужие воспоминания, чужая личность остаются в мозгу. Они продолжают существовать как память, как греза, как автономная программа, отключенная от всех исполнительных структур.

Оттого ходишь, как тот, другой, говоришь, как он. Помнишь все, что помнил он, и умеешь, что умел он. Оказываешься вполне адаптированным и жизнеспособным. А ты сейчас в очень опасном положении. Заявишь о своих правах – сядешь на кол. Будешь молчать – все равно себя выдашь. И на кол.