Подземный художник - Юрий Поляков

– Совсем?

– Совсем.

– Ну и правильно! – с легким презрением кивнул Алипанов. – Если можешь простить – лучше прости! Адвокат у тебя есть?

– Григорий Маркович.

– В воскресенье в 22.00 встречаю тебя здесь же и конвоирую домой. Будут звонить – никому не говори, где находишься, даже маме… Я внятен?

– Внятен.

– А счетик за помощь я в понедельник выкачу. Отдыхай! Тихая охота – это то, что тебе сейчас нужно! Я подожду, пока ты отъедешь. На всякий случай. Ну давай!

Свирельников пожал протянутую руку, вылез из машины и побрел к своему «роверу». Похолодевший воздух веял палой листвой, к которой примешивался запах бензина и свежеположенного асфальта. Цепочка ярко-белых фар, далеко и извилисто растянувшаяся по шоссе, напоминала фонари, висящие вдоль Москвы-реки. Михаил Дмитриевич сделал несколько шагов по неудобному скрипучему гравию, потом остановился, вынул из кармана заячьего Гамлета, несколько мгновений рассматривал его в мелькающем свете и вдруг повернул назад. Вдаль убегала вереница красных габаритных огней, словно в ночь уходило длинное-предлинное факельное шествие. Он приблизился к БМВ, открыл дверцу, но вовнутрь залезать не стал.

– Забыл что-нибудь? – удивился Алипанов.

– Забыл. Я же тебе подарок привез! – Михаил Дмитриевич протянул зверька.

– Ух ты! – Опер зажег в салоне свет. – Тот самый! Какая вещь! Такого у меня еще никогда не было! Спасибо…

– Над Тоней только не издевайтесь! Не мучьте… – попросил Свирельников.

– Ну, ты сказал! Что мы, чечены какие! – обиделся Альберт Раисович и добавил проникновенно: – Ты правильно решил. Такое прощать нельзя. Я позвоню тебе, как закончим.

– Ты чего такой вернулся? – спросила Светка, когда он сел не рядом с ней, а впереди и рявкнул, чтобы Леша вырубил магнитофон, из которого грохотала популярная песенка про двух лесбиянок, бегающих друг за другом.

– Все нормально, – объяснил Свирельников. – Поехали!

– Без музыки? – удивилась будущая жена и мать.

– Без музыки.

– Я могу что-нибудь спокойное поставить… – робко предложил водитель.

– Без музыки, я сказал!!

Джип помчался по шоссе, выхватывая из темноты внезапные подробности лесной обочины: перистый профиль рябинового куста с черными силуэтами ягод, метровую елочку, выбежавшую с детским любопытством к самой дороге, султаны рогоза, поднявшиеся из заболоченного кювета, похожие на кубинские сигары, растущие, оказывается, на высоких стеблях… Все это высвечивалось на мгновенье, вспыхивало фотографическим серебром и уносилось прочь, скрывалось за спиной, возвращаясь в безраздельный мрак ночи.

Свирельников смотрел вперед и думал: если прямо сейчас развернуться, то Алипанова можно догнать только у Окружной, потому что он всегда летает, как ненормальный, и когда-нибудь непременно расшибется в лепешку.

Светка надулась и сначала молча глядела в окно, потом улеглась на заднем сиденье, подложила под голову куртку и задремала. Но и во сне лицо ее оставалось обиженным.

– Жена не ругалась? – примирительно спросил Лешу Михаил Дмитриевич.

– Ругалась…

– Ничего. Скажешь ей, я тебе зарплату прибавил.

– На сколько? – после благодарного молчания спросил водитель.

– На сотню.

– Спасибо!

– А ты давно женат?

– Пять лет.

– Ссоритесь?

– Нет, что вы! У нас любовь.

– До гроба?

– Это уж как получится.

– А ребенку сколько?

– Семь.

– Семь?

– Да, в этом году только в школу пойдет.

– А-а-а… – недоуменно кивнул Свирельников.

– Мы вместе в школе учились. Я призвался, а она замуж вышла. Думала, у меня с ней дружба, а там – любовь. Потом поняла. Я вернулся, и она ко мне сразу перешла с ребенком! – разъяснил Леша, а потом с гордостью добавил: – Я из-за нее вешался. В каптерке…

– Спасли?

– Спасли… Старшина услышал. Думал, кто-то в каптерке его заначку ищет. Он у нас пьющий был. Вбежал, а я ногами дрыгаю. Я потом долго глотать не мог…

– Ты где служил?

– На Сахалине. А вы?

– Срочную – под Воронежем. Еще – в Германии. Потом в Голицыне…

– Здорово! А я за границей ни разу не был.

– Съездишь…

– А как там?

– Чисто…

Когда Свирельников служил в Дальгдорфе, в батарее управления тоже солдатик повесился из-за несчастной любви. Получил письмо – и удавился. Замполита Агарикова таскали на проработку в Вюнсдорф. Вернувшись, он собрал офицеров на совещание и приказал провести в подразделениях индивидуальные беседы, особенно с «салагами», на предмет надежности оставленного на «гражданке» девичьего тыла. Из зала не без юмора спросили, а как, мол, наверняка определить, угрожает молодому бойцу домашняя измена или нет? Тут ведь иной раз и на месте не разберешься. Майор задумался и посоветовал: во время задушевно-профилактических разговоров с личным составом надо заодно проверять, правильно ли хранятся личные документы. А в военный билет у солдатика почти всегда вложена фотокарточка потенциальной изменщицы. Первым делом, конечно, следует изучить глаза далекой подруги, запечатленной на снимке, ибо у ненадежных барышень взгляд всегда с охоткой! Тут зал не выдержал и захохотал, а глаза «с охоткой» сразу вошли в полковой фольклор…

Вообще те пять лет в Германии были, наверное, самыми лучшими в жизни. Ясное время, спокойное и честное до нелепости!

В ГСВГ они оказались вскоре после свадьбы и, разумеется, стараниями «святого человека». Молодой семье надо обустраиваться, а служба за границей считалась командировкой, поэтому зарплата шла двойная: здесь в марках, а там, на Родине, в рублях. За пять лет, если жить экономно, довольствоваться офицерским пайком и пореже заглядывать в гаштет, можно скопить на машину и даже на первый взнос за кооператив, не говоря уже о сервизе «Мадонна» и прочих импортных прибамбасах…

К месту службы молодожены прибыли в начале декабря, перенеслись из белой морозной московской зимы в серую промозглую немецкую мокрядь, прогоркшую от печной угольной пыли. Над старыми, еще гитлеровской постройки казармами поднимались огромные черные облетевшие липы, но газоны, с которых солдатики смели палую листву, еще по-летнему зеленели. Днем пригревало, а по утрам брусчатый полковой плац белел инеем, точно гигантская плитка просроченного, «поседевшего» шоколада.

Они поселились в семейном офицерском общежитии – запущенном двухэтажном каменном доме под старой позеленевшей черепицей. На восемь семей имелись большая кухня и одно «удобство», к счастью, не во дворе. Все-таки цивилизованная Германия! Говорили, во время войны здесь жили расконвоированные остарбайтеры или еще кто-то в этом роде. Молодым досталась комната под самой крышей – настоящая мансарда. Они гордились своей скошенной стеной и затейливым чердачным окном, в которое в ненастье стучали ветки каштана, а в хорошую погоду виднелось звездное небо.