Эйнштейн - Максим Чертанов

Эйнштейн — Фрауенглассу, 16 мая: «Что должны делать интеллектуалы, столкнувшись с этим злом? Я вижу только один путь — гражданское неповиновение в духе Ганди. Каждый интеллектуал… должен отказаться от показаний и быть готовым к тюрьме и нищете. Он должен жертвовать своим благополучием в интересах страны. Отказ от показаний не должен сопровождаться уловками… Он должен быть основан на убеждении, что для гражданина позорно подчиниться инквизиции, оскверняющей дух конституции. Если достаточное число людей вступит на этот тяжелый путь, он приведет к успеху. Если нет — интеллектуалы этой страны не заслуживают ничего лучшего, чем рабство».

Он разрешил опубликовать письмо, и опять на него накинулись. «Нью-Йорк таймс»: «Использовать незаконные методы сопротивления, как советует Эйнштейн, значит бороться со злом тем же злом». «Вашингтон пост»: «Он причислил себя таким образом к экстремистам и советует другим стать такими же, когда ему лично ничто не грозит». «Простой человек» Сэм Эпкин из Кливленда: «Эйнштейн, посмотрите в зеркало и увидите дикаря в большевистской фуражке». 1 февраля 1954 года Эйнштейн получил особенно неприятное письмо: автор вежливо упрекнул его за то, что он призывает людей отказываться отвечать на вопросы HUAAC или подкомитета Маккарти, когда ему самому ничего не угрожает, и что он в свое время не боролся против Гитлера, а бежал. Он ответил, что эмигрировал, так как Германия не была ему родиной. Но не сказал, что быть уволенным и подвергнуться пыткам в гестапо — это немного разные вещи. Впрочем, на сей раз было больше писем в поддержку — даже Абрахам Флекснер, с которым давно рассорились, благодарил.

Макс Борн (живший в Англии и вышедший на пенсию) решил вернуться в Германию — Эйнштейн его отговаривал (в письме от 12 октября), закончил так: «Если кто и может нести ответственность за то, что Вы возвращаетесь на землю убийц наших братьев, это Ваша приемная родина, известная своей скупостью». Борн переехал в ФРГ, получил компенсацию за убытки, понесенные при Гитлере, и пенсию, которую ему не могла или не хотела платить Англия; пытался убедить Эйнштейна, что не все немцы негодяи, тот отвечал: «…какими бы милыми они ни казались, нельзя верить ни единому их слову». Тем не менее многие, кто бежал от нацистов, уезжали на родину, и Эйнштейн терял друзей. Но не переставал заводить новых. В 1953-м по соседству поселился Джон Уилер, тот самый единственный физик, которого можно считать прямым наследником Эйнштейна; они сблизились. Уилер после войны работал над созданием реактора для управляемого термоядерного синтеза, а теперь преподавал ОТО, которой мало кто интересовался; приводил своих учеников к Эйнштейну «на чашку чая», обсуждали и осуждали квантовую теорию. Но так ничего совместно и не написали.

Неясно, закончилась ли переписка Эйнштейна с Конёнковой — мы уже говорили о том, что целые массивы писем могут пропасть, временно или навсегда, — но ее место прочно заняла Джоанна Фантова. Она, по-видимому, стала бывать в доме Эйнштейна особенно часто и проводить там целые дни с октября 1953 года, так как в это время начала вести дневник, продолжая его до смерти Эйнштейна. (Сама она умерла в 1981 году.) Неизвестно, было ли у них то, что называют «интимными отношениями», но в Принстоне ее считали его «герлфренд». Он писал для нее смешные стишки, рисовал карикатуры, позволял мыть, расчесывать и стричь свою белоснежную гриву, которой гордился до сих пор; они вместе ходили на концерты и даже катались на лодке, пока врачи не запретили ему это. «Джоанна была очень близка к нему. Он наслаждался ее обществом. Она была его связью со старым миром», — рассказал в интервью 2004 года их общий друг Джиллет Гриффин, в ту пору — молодой историк искусств, работавший вместе с Джоанной в университетской библиотеке. Сам он в 1953-м впервые получил приглашение на обед к Эйнштейну. «Я не имел ни малейшего понятия о физике или математике, но у нас были одни вкусы в музыке, и он знал, что я не пытался нажиться на его славе… Я был своего рода придворным шутом Эйнштейна. Он был… человеком, полным юмора, искренним, добрым и ласковым, мечтателем, обеспокоенным судьбой человечества, одним словом, своего рода хиппи». Фантову же Гриффин охарактеризовал как скрытную и «параноидально ревнивую особу». «Когда я случайно прочел, что она пишет: „Трентон находится в 10 милях от Принстона“, у нее была истерика».

Дневник Фантовой представляет собой короткие разрозненные записи, в которых ничего не говорится о ее отношениях с Эйнштейном; в основном она записывала его фразы или отмечала, что он делал в такой-то день. 15 октября 1953 года: «Письмо от женщины, просящей автографы для своих семи детей, чтобы продать их, так как у нее ничего нет. Он пошлет их, хотя не верит в ее историю». 11 ноября: «Он снова и снова говорил о том, что должна быть независимая от нас реальность. Когда мы смотрим на мышку, неужели это может изменить состояние Вселенной?» «Физики говорят, что я математик, а математики — что я физик». Он страдал бессонницей, жаловался на здоровье, сравнивая себя со старым автомобилем; порой притворялся еще более больным, чтобы избавиться от посетителей. Всегда учтиво отвечал на письма, но ей говорил: «Все маньяки мира пишут мне». Мог провести часы за игрой с котом Тигром или соседскими детьми. Много читал, хотя «его смущала вычурность и длина современных научных и литературных произведений». На скрипке давно не играл, но импровизировал на фортепиано. Иногда говорил афоризмами: «Брак — это безуспешная попытка превратить случайный эпизод в нечто долговременное». Он не знал, что Фантова ведет дневник, а если бы знал, воспротивился, наверное; Зелигу он писал 25 октября: «…мне никогда не приходило в голову, что любое случайно оброненное мною замечание будет подхвачено и увековечено. Если бы знал, еще глубже спрятался бы в своей раковине». Но книгу самого Зелига, вышедшую в 1953-м, не ругал. Она получилась очень комплиментарной, сдержанной и полной эвфемизмов; например, о болезни Эдуарда в ней говорится так: «кроткий и склонный к элегической грусти».

Фантова отмечала, что часто Эйнштейн, измученный бессонницей, утром отказывался умываться, одевался крайне неряшливо, однако 21 декабря все нью-йоркские газеты запечатлели его элегантным, в красивом строгом костюме — он пришел на свадьбу молодого Томаса Баки. В том же месяце к нему обратился за советом профессор физики Альберт Шадовиц, которого вызвали в подкомитет Маккарти; Эйнштейн уже не советовал категорически молчать, но сказал (по воспоминаниям Шадовица): «Во всем ссылайтесь на меня и на Первую поправку — вы же американец, и мы оба уважаем американскую конституцию». В июле следующего года Шадовиц на допросе в подкомитете действительно в каждой фразе ссылался на Эйнштейна и был оправдан…

В январе 1954 года Дюкас и Натан решили за Эйнштейна, что ему не следует читать письма от Эдуарда и те, где говорится о нем, — «чтобы не беспокоить». (Заодно она перестала передавать письма от Ганса.) Эйнштейн на это согласился и, когда Зелиг попытался пробудить в нем интерес к сыну, ответил: «Вы, наверное, уже задавались вопросом, почему я прекратил переписку с Теде. Причиной тому некий внутренний запрет, природу которого я сам не могу проанализировать. Но он связан с моей уверенностью в том, что если я снова окажусь в поле его зрения, это пробудит мучительные чувства». Мучительные — для кого? Твен тоже отказывался читать письма от дочери из лечебницы, признавшись потом, что ему не хотелось волновать себя…