Последние капли вина - Мэри Рено

– Не думаю, - возразил я. - Собственно, я не знаю, что ты имеешь в виду, - разве то, что, по мнению Сократа, глупо выбирать архонтов и судей жребием. Он говорит, что ни один человек не станет выбирать лекаря по жребию, если у него заболеет сын. А ты стал бы?

У него потемнело лицо, и я понял, что пробудил какую-то мысль, досаждающую ему.

– Послушайся моего совета, - сказал он, - и не дожидайся, пока Сократ испортит тебя и оставит без всяких принципов, без религии, без почтения к чему бы то ни было, как других молодых людей.

– Испортит меня? Да я не понимал, что означает религия, пока не начал беседовать с Сократом! А сейчас уже поздно бросать его, Анит. С детских лет он был мне как отец - и много больше.

Я видел, как у него на лбу набухла жилка; и когда он заговорил снова, я уловил, что логика до него не доходит, он слышит только себя.

– Больше, чем отец? Вот ты и сказал главное. Вот где корень зла! Кто может направить мальчика лучше, чем его собственный отец, хотел бы я знать?

– Смотря в чем, - отвечал я. - Тебе не кажется, что, например, кормчий может, если мальчик в море? Или врач, когда у него лихорадка? Если не ошибаюсь, Город думает, что даже я могу лучше - если мальчик учится бегать…

И я перевел разговор на тех, кто состязался в беге с факелами, думая успокоить его. Но он распалился пуще прежнего.

– Софистика! - отрезал он. - Бесконечные увертки с целью сожрать достойные принципы, истинность которых каждый человек понимает чутьем. Как захватил он такую власть над молодыми людьми? Конечно же, льстя им, заставляя думать, что их ждет особое предназначение в жизни, что они станут чем-то выдающимся, как этот зазнавшийся молодчик, который только что глумился над демосом; да еще своими поучениями, что заниматься честным ремеслом, где они могут познать истинную демократию, что-то отдавая своим товарищам, что-то получая от них, - что это лишь пустая растрата их драгоценных душ; что если они не могут болтаться с ним весь день по колоннадам, сводя языками на нет все святое, они станут болванами - точно такими же, как их бедные отцы, которые только проливали кровь, чтобы они могли жить как граждане, а не как рабы!

– Он сам был обучен ремеслу - и гордится этим. Весь Город это знает.

– Не говори мне о Сократе! Если молодые люди не платят за его уроки, то, клянусь псом, расплачиваться приходится их отцам!

Я проследил за его взглядом, заранее зная, что увижу. Его сын Антемион, юноша лет восемнадцати, сидел чуть дальше, в группе сыновей ремесленников, которые не сводили с него восхищенных взоров. Судя по их смеху, он только что рассказал очень непристойную историю; у меня на глазах он поманил к себе продавца вина - я заметил раньше, что он уже делал это два или три раза. Хоть зелье было крепкое, он пил его неразбавленным, как человек, который не может обойтись без вина, - светловолосый белобрысый юнец с раскрасневшимся подвижным лицом и отчаянными глазами.

– Он пьет больше, чем ему может пойти на пользу, - заметил я. - Все его друзья сожалеют об этом. А в те дни, когда он приходил к Сократу, я вообще не видел, чтобы он пил. Не думаю, что он счастлив. И не потому, я уверен, что считает, будто слишком хорош для работы в твоей дубильне, но потому, возможно, что она мешает ему использовать что-то в себе, как бывает с птицей, если держать ее в клетке, когда у нее отрастают крылья.

– Болтовня! - отрезал Анит. - Кем он себя воображает? Отработает свое ученичество, как любой другой! Я сражался за равенство между людьми. Никто не скажет, что я воспитал своего сына так, чтобы он был лучше своих сограждан.

– Значит, он должен позабыть свою любовь к совершенству до тех пор, пока каждый гражданин не ощутит ее в той же мере? Я сражался, Анит, не ради венка - кроме тех случаев, когда бегал на Играх, - но ради Города, в котором я смогу знать, кто в действительности равен мне, а кто - лучше меня, чтобы воздать таким почести; где повседневная жизнь человека - это его личное дело и где никто не заставит меня лгать, потому что это выгодно или потому что так хочет кто-то другой.

Эти слова, когда я произносил их, казались мне моими собственными мыслями, которыми я никому не обязан, кроме каких-то воспоминаний в собственной душе; но когда я взглянул за стадион, туда, где в опускающейся темноте загорались огни в Верхнем городе, я увидел лампады Самоса, светящие в дверном проеме, и винный кубок на чисто вытертых досках стола. И тут боль потери ударила меня, как нож бьет ночью человека, который весь день охранял себя от него. Мир опустел, обратился в царство теней; но никто не протянет мне чашу воды из Леты[605742].

"Нет, я бы и не стал ее пить, - возразил я сам себе. - Ибо здесь он живет во всем, что мы делали вместе: вон в тех мальчиках, танцующих для Зевса, в свободных людях, наблюдающих за ними, - и в мыслях, свободно отражающихся на их лицах; в этом глупом старике, высказывающем то, что у него на душе, все как есть, без всякой опаски; и в Сократе, который говорит своим друзьям: "Мы либо найдем то, что ищем, либо освободимся от самоуверенной убежденности, будто знаем то, чего на самом деле не знаем".

Я взглянул в ту сторону и увидел, как он разговаривает с продавцом, у которого Хайрофонт покупал вино на всех. Уже зажгли чаши с маслом, готовясь в забегу, и в свете пламени я видел его лицо, эту маску старого Силена, и смеющихся Платона и Федона рядом. Я коснулся кольца у себя на пальце и сказал про себя: "Спи спокойно, Лисий. Все хорошо".

Голос Анита, от которого я было отвлекся, вновь зазвучал у меня в ушах:

– А еще, ты говоришь, он научил тебя новой религии. Могу поверить! Даже священные Олимпийцы для него недостаточно хороши. Ему обязательно иметь собственное божество, чтоб давало ему предзнаменования, и он его ставит превыше богов Города. Он неблагочестив, он антидемократичен, одним словом, он - не афинянин. И я не единственный, кто не хочет терпеть это больше. Если бы не связи наверху, он бы давным-давно получил по заслугам. Но сейчас у нас демократия!

Я повернулся глянуть на него - и увидел его глаза. И тут я понял, что именно в его голосе привлекло мое внимание. Это было чувство силы[062745]. Холодный ветер пронесся вдоль Илисса и над стадионом. Он вытянул в сторону пламя факелов, и черная ночь наклонилась сверху.

Кто-то сверху тронул меня за плечо.

– Ты не идешь, Алексий? Твои мальчики тебя ищут. Близится время забега; танец уже окончился, собираются петь гимн.

Он еще не договорил, а хорег уже поднял свой жезл, и хор мальчишеских голосов вознесся в темнеющее небо, словно стая ярких птиц, взывая к Зевсу, Царю, Всезнающему, дарователю мудрости и справедливости между людьми. Я поднялся на ноги; рядом со мной продолжал гудеть голос Анита, а впереди меня Сократ, держа в руке кубок, говорил с Федоном.

Эту книгу я нашел среди папирусов моего отца Мирона, которые перешли ко мне после его смерти. Я полагаю, это труд моего деда Алексия, внезапно умершего на охоте. Я был тогда маленьким ребенком, а он имел возраст около пятидесяти пяти лет. Я связал свиток, как он был, не найдя дальнейшего продолжения. Закончил ли мой дед свою книгу, я не знаю.