Другие барабаны - Лена Элтанг

Карниз был мокрым, но дождь уже кончился. Я посмотрел налево и прикинул, что до моей водосточной трубы шагов девять, не больше, встал на карниз и медленно пошел мимо зашторенных окон, с сожалением вспоминая каменных птиц у тебя в Нарве, у них были удобные клювы, которые я перебирал руками. Даже стена крепости, по которой мы с Лютасом лазили на спор в заросшем лопухами Бельмонтасе, и та была безопаснее, к тому же Лютас научил меня ставить ногу, правильно дышать и скучать — думай о том, как это ску-у-у-у-у-учно, говорил он, ни за что не упадешь.

Здание галереи было скромной, послевоенной постройки, и мне приходилось довольствоваться выступами фасада, едва прочерченными пилястрами. Ветер с моря крепко подул вдоль улицы, жестяной козырек крыши над моей головой загудел и мелко затрясся, из отверстия водостока пролились остатки дождя, прямо мне за шиворот. Я прижался к стене, стараясь выровнять дыхание, представляя поселок Пуэрто-Вилламил, где живут мелкие, как бисер, пингвины, и всегда тепло и безветренно. Потом я прошел до угла, свернул и посмотрел вниз: апельсиновых ящиков там не было. Либо я ошибся и пришел на другой угол, либо кто-то их разобрал.

Прыгать? Какой там здесь Родос — подо мной колыхалось черное, беспросветное течение Эль-Ниньо, убийца пингвинов.

Я спрыгнул неудачно, левая нога подвернулась, какой-то железный обломок с лязганьем приземлился вслед за мной, на первом этаже сразу загорелся свет, распахнулось окно, мелькнула всклокоченная женская голова. Сирена в галерее замолчала, но окна вспыхивали одно за другим, а за углом магазина уже слышались голоса и визг тормозов, хорошо, что меня прикрывала чья-то затянутая брезентом лодка и дружелюбный куст джакаранды.

Я лег ничком на грязную землю и замер.

* * *

You like potato and I like potahto, you like tomato and I like tomahto,

Potato, potahto, tomato, tomahto, let’s call the whole thing off.

В начале осени Байша, усмиренная Лилиенталем, затеяла уборку и развезла в доме ужасающую разноцветную грязь, из которой можно было налепить целое поселение шумерских перволюдей. Разноцветной грязь была из-за моющих средств, которые она с горя накупила в индийской лавке возле Аполлонии. Флаконы были огромными, а их содержимое шипело и пенилось голубыми и пурпурными пузырями, не способными ничего отмыть и подсыхающими липкой коркой.

Все началось с того, что Лилиенталь взял ее однажды за руку и, неожиданно быстро передвигаясь, протащил по комнатам первого этажа, проводя ее собственным пальцем по всем поверхностям, от книжных полок до подоконников. Голос бывшего хозяина сердито опускался и взлетал — я не разбирал слов, — костыли тяжело стучали в пробковый пол, а каблуки Байши вторили покорной торопливой чечеткой. К концу этой прогулки палец у Байши был черным, как сажа, а тонко выщипанные брови страдальчески заломились.

— У ацтеков была богиня нечистот Тласольтеотль, — сказал Лилиенталь, отпуская ее руку, — у нее было желтое лицо и перья перепелки в голове, мало того, она была еще богиней сексуальных излишеств или что-то вроде того! Думаю, что ваши ногти вполне сгодились бы для ее ритуалов, так же, как эта старая драная метла, которая давно ничего не метет. Когда вы, querida, работали в моем доме, у вас была, по крайней мере, достойная метла, не говоря уже о рабочей совести.

Через пару дней я пожалел об этом его поучительном монологе, но было поздно: Байша разошлась не на шутку, единственным убежищем, куда не проникли голубые пузыри, оставалась спальня покойного хозяина, так что пришлось мне туда переехать с компьютером и книгами. В те дни я часами сидел над переводом для одного русского парня, подвернувшегося мне в кафе — это был текст страничек на сто двадцать, описывающий оборудование сыроварни, которую парень собирался открывать в Эстарнадосе.

Четыре обещанные сотни были нужны мне так сильно, что я даже завтракал с брошюрой в руке, жуя этот самый sanduíche de queijo и проклиная схемы сепараторов, засыпанные стрелками, будто подсолнечной шелухой. Я уже два месяца не платил служанке, не говоря уже о стопке счетов, лежавших в ящике стола, как неуправляемая донная мина.

Я так глубоко погрузился в мир сычуга и посолки, что не сразу услышал протяжный Байшин вопль, доносящийся из коридора, где она разбирала вещи в дубовом гардеробе. Ей пришло в голову подняться в коридор мансарды с пылесосом и разобрать завалы старых чемоданов и сумок, затянутые многолетней паутиной. На дне гардероба она наткнулась на шляпную коробку с надписью зеленым фломастером: Зоя.

Я бегом поднялся на второй этаж и застал служанку с открытым кубком в руках, лицо ее побледнело и перестало быть похожим на лицо Тласольтеотль, а урна в руках мелко тряслась, будто набитая роем обезумевших пчел. Небольшая часть содержимого просыпалась на пол, я посмотрел вниз и увидел, что наступил на горстку тусклого серого порошка. Часть пепла Байша уже собрала пылесосом, наверное, до нее не сразу дошло, что именно она уронила. Пепел смешался с бумажками, пылью и синими лепестками средства от моли, которое давно потеряло свою силу, но еще слабо отдавало лавандой.

— Пепел? Я три с половиной года жила в доме с покойником? — Байша говорила шепотом, но я понял, что она вот-вот закричит, подошел и вынул кубок у нее из ладоней.

— С покойницей. Ничего страшного, вы же не держали ее под подушкой. Сеньора была прекрасной женщиной, она бы вам понравилась.

— Вы... anormalidade! — Байша стряхнула воображаемый пепел со своих рук, повернулась и пошла по коридору с высоко поднятой головой. Пылесос остался в коридоре, заполненный теткой, паутиной и домашней грязью. Я понял, что служанка отправилась собирать вещи, и сказал ей вслед, что намерен немедленно отвезти урну туда, где ее полагается держать.

Пепел мудреца Солона, того, что запретил женщинам царапать себе лицо на похоронах, рассыпали по всему острову Саламину, а пепел Джима Моррисона, говорят, развеял над городом торговец, снабжавший его героином. Свою любимую женщину я вытряхнул из бумажного нутра пылесоса на полотенце, голыми руками переложил обратно в урну и завинтил крышку покрепче.

На следующее утро, дождавшись, когда Байша отправится в лавку зеленщика на площади Коммерсиу, я завернул урну в теткину шаль и спустился с ней в подвал. Найти потайное место оказалось не так-то просто: сначала я хотел спрятать ее между бутылками, в глубине винного стеллажа, но шпиль на крышке урны не давал уложить ее плашмя. К тому же, рано или поздно Байша добралась бы до этой полки. Потом я пытался засунуть кубок под корзину, заваленную подшивками «Público» и «Visão», но оттуда выскочила наглая бурая мышь, и я передумал.

В конце концов я пристроил тетку в полую глиняную модель маяка, у которой обнаружилась съемная крыша с окном для путеводного света. Острый шпиль так ловко поместился внутри этой крыши, совпадая с пустым верхом, скрученным не слишком туго, как будто ее нарочно подгоняли — впрочем, от моего дяди можно было ожидать чего угодно. Правда, пришлось вынуть лампочку и всякую электрическую требуху, но это заняло у меня не больше десяти минут.