Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Валентина Парсаданова

Вот как представляет дело А. Яковлев, на стол которого уже несколько месяцев ложились материалы об изысканиях Зори, но не получали хода. Яковлев отреагировал тогда, когда (на рубеже 1989— 1990 гг.) к нему пришел С.Б. Станкевич с сообщением о неожиданной находке коллеги по институту Лебедевой — документах конвойных войск. Такая ситуация требовала какого-то действия. Во введении к русскоязычной публикации документального сборника «Катынь: Пленники необъявленной войны» Яковлев рассказывает, что на прямой вопрос Станкевича, как лучше распорядиться документами, он попросил передать их ему. Документы, которые принес А.А. Чубарьян, произвели сильное впечатление, были подлинными и убедительными. Встал вопрос о возможности их опубликования.

Принципиальным оставался вопрос получения разрешения на это. Яковлев решил не докладывать сразу Горбачеву, размножил документы в пяти экземплярах и разослал по пяти адресам, в том числе в международный отдел ЦК, КГБ, МВД. Заметим, что это был типичный прием в высших эшелонах партийного аппарата того времени, если возникало желание все же решить какой-либо вопрос: следовало распространить информацию в узком кругу, не беря на себя ответственность за ее представление и оценку. Постепенно накапливался «критический объем» информированности, игнорировать которую становилось невозможно.

Разослав документы, Яковлев сообщил о находке Болдину, но просьбу выслать их немедленно курьером не выполнил, послал «обычным путем — через канцелярию, рассчитывая на то, что на документах появятся, как и положено, красные печати и номера, что сделало бы их „бюрократически защищенными“». Только после этого он проинформировал Горбачева, который «встретил информацию без эмоций», «без особого интереса»{32}.

А вот что пишет о реакции Горбачева на обнаружение этого корпуса документов его помощник Г.Х. Шахназаров: «Я передал Горбачеву материалы в связи с визитом Ярузельского и он сказал: — А ведь мы генералу в некотором роде преподнесем подарок. Только что мне дали донесение о найденных документах. Что любопытно — все дело было подчистую уничтожено, никаких следов не оставалось. И вот теперь нашлись списки где-то в архиве караула. История — коварная вещь, ее не обманешь.

Честно говоря, я усомнился, что архиважную бумагу случайно нашли в последнюю минуту. Скорее, не искали или не хотели искать»{33}.

Версия Шахназарова сводилась к утверждению: «Михаил Сергеевич заставил-таки комитетчиков, покопавшись в архивах, извлечь на свет божий истину о случившейся трагедии»{34}.

Разумеется, это было не совсем так. Или, точнее, совсем не так.

В.А. Медведев в своих оценках был ближе к истине.

В письме от 22 февраля 1990 г. Фалин предлагал принять следующую модель поведения в отношениях с Ярузельским, сопряженную, по его мнению, «с наименьшими издержками»: сообщить, что прямых свидетельств (приказов и распоряжений), точно определяющих время и виновников трагедии, не найдено, но обнаружены материалы, «которые подвергают сомнению достоверность „доклада Н. Бурденко“. На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель польских офицеров в районе Катыни дело рук НКВД и персонально Берии и Меркулова». В какой форме и когда довести до сведения польской и советской общественности этот вывод — «здесь нужен совет Президента РП, имея в виду необходимость политически закрыть проблему и одновременно избежать взрыва эмоций»{35}.

К тому моменту ПОРП уже самораспустилась и перестала существовать имевшая от нее полномочия польская часть двусторонней комиссии по истории отношений между двумя странами.

Как следует из рассказа Фалина, включенного в документальный фильм «Выстрел в Нюрнберге», его линия была линией признания вины без основополагающего документа Политбюро, с указанием только на Берию и его подручных на основании представленных Зорей материалов. Он намеревался «аннулировать» документ высшего уровня принятия решений, не затрагивая «особого досье» с грифом «Вскрытию не подлежит», а просто «обойдя» его.

Ответа от М.С. Горбачева не было. Лишь в начале апреля его намерения определились. Было принято предложение В.М. Фалина положить в основу передаваемых документов списки узников трех лагерей (идея исходила от членов комиссии историков).

В.С. Парсаданова и Ю.Н. Зоря вместе с В.А. Светловым начали готовить материалы для передачи. Окончательного решения все еще не было. Г.Л. Смирнов, по его свидетельству, в эту акцию не посвящался до завершающей стадии. В международном отделе было проведено узкое рабочее совещание. Трое подготовивших материалы о польских военнопленных авторов были сориентированы на их публикацию сразу после передачи документов Ярузельскому, в подкрепление, и в различных изданиях. План поломал главный редактор «Московских новостей» Е.В. Яковлев, выведший на эту тему Г. Жаворонкова. Узнав от Станкевича, что его коллега по Институту всеобщей истории Лебедева вышла (по наводке В. Абаринова) на материалы конвойных войск, он при помощи Жаворонкова организовал к середине февраля ее публикацию для еженедельника. Обстоятельная же научная статья В.С. Парсадановой, принятая журналом «Новая и новейшая история» еще в январе, ждала сигнала сверху. Репортажи Жаворонкова уже вызывали неудовольствие Горбачева: он по телефону укорял руководство АПН за «недостаточно аргументированные» катынские сюжеты{36}. На этот раз публикация едва не сорвала передачу документов и официальное признание вины. По свидетельству Александрова, Горбачев потерял интерес к этому, поскольку был поставлен в ложное положение, будто его вынудили, а ему и деться некуда. Он посчитал, что проще передать дело в руки ученых — «пусть копаются». С трудом удалось отвести его от этой мысли.

Подготовленные для передачи материалы Особого архива с их перечнем были вручены В.М. Фалину, который доложил их руководству КПСС. В Политбюро перечень передаваемых документов был урезан, объем соответственно сокращен.

Наиболее демократичную и последовательную позицию занял тогдашний министр иностранных дел и член Политбюро Э.А. Шеварднадзе. Он не только помог с раскрытием материалов, но и простимулировал издание ожидавшей публикации несколько месяцев статьи В.С. Парсадановой о гибели польских военнопленных в СССР в 1940 г. — первой научной работы по этой проблематике с привлечением широкого круга архивных материалов.

Не случайно именно Парсадановой была поручена подготовка сообщения ТАСС с признанием вины в этом массовом убийстве органов советской госбезопасности. Светлов принес от руководства записанные на клочке бумаги рекомендации в отношении содержания этого документа с формулировками, которые должны были быть в нем употреблены. В ходе совместного обсуждения Парсаданова составила требуемый текст, который затем был отнесен в аппарат Политбюро, откуда вышел в подредактированном и сокращенном виде.