Они. Воспоминания о родителях - Франсин дю Плесси Грей

Сергей Николаевич

Последний сейл: вместо послесловия

Апрель 1996 года, Нью-Йорк. Мне предстоит написать репортаж об историческом аукционе-распродаже имущества Жаклин Кеннеди Онассис. Я уже отстоял длинную очередь, чтобы купить увесистый каталог и поглядеть на мебель, драгоценности и картины бывшей первой леди. Размах аукционных торгов впечатляет и даже приводит в некоторую оторопь. Всё выставлено на продажу: от детских игрушек до памятных безделушек, от бесконечных стопок книг, перевязанных бечевками, до бижу, разложенных, как на восточном базаре. Кажется, ими можно торговать на вес. При этом никаких сантиментов. Типичный американский гаражный sale, с той лишь существенной разницей, что проводит его старейший аукционный дом Sotheby's. И цены потом взметнутся на миллионы долларов.

В Москве меня снабдили одним нью-йоркским номером, который я долго не решаюсь набрать. У меня есть правило: если не уверен, что тебе обрадуются, лучше не спешить. Но тут был особый случай, да и времени у меня оставалось в обрез. В общем, звоню. Трубку берет женщина. Грудной, низкий, медленный голос. Меццо с заметным южно-азиатским акцентом. Вопросы задает с пристрастием: кто, зачем, по какому вопросу? Властный голос хозяйки. Узнав, что я из Москвы, замирает глухо и даже как будто неприязненно. Можно легко представить, как она накрывает трубку ладонью и шепчет в сторону: “Russia, Russia… ”. Я даже слышу это “ша-ша”. Потом уже в трубку безразлично, как в магазине: “One moment”. И через несколько секунд каким-то дальним эхом возник старческий голос, говорящий по-русски:

– Александр Либерман слушает.

Это был он! Седой Лис, великий архитектор издательской империи Condé Nast, гений глянца и гламура, приятель всех великих, муж героини поздней лирики Маяковского, легендарной Татьяны Яковлевой. Я даже вздрогнул от неожиданности. Столько у меня было приготовлено вопросов к этому человеку! Так хотелось его расспросить и о знаменитых обложках для Vogue и Vanity Fair, и о его эпохальном сотрудничестве с лучшими художниками XX века. Узнать о собственных его дизайнерских и архитектурных проектах. Ну и, конечно, поговорить о Татьяне… Я много знал о ней от нашего общего приятеля, журналиста и балетомана Юры Тюрина, который был своим в их доме и даже собирался писать с ней мемуары. Но не успел. Татьяна умерла. Собственно, поводом для моего звонка и послужила публикация в журнале “Домовой”. Узнав, что я собираюсь в Нью-Йорк, Юра сам попросил меня передать номер с его статьей.

… В трубке журчит очень правильная русская речь. Каждое слово Алекс будто медленно прожевывает своими фарфоровыми вставными зубами.

– Вы надолго приехали в Нью-Йорк?

– На четыре дня.

– Что собираетесь делать?

– Я должен написать репортаж об аукционе вещей Жаклин Кеннеди в Sotheby's.

– А, Джеки… Мы бывали у нее дома на Пятой авеню. Она была очень милая. Но я что-то не припомню у нее дорогих вещей. Ни серьезных картин, ни антиквариата. Интересно, чем же “Сотбис” собирается торговать три дня?

– Наверное, историей.

– Да, вы правы. История – это товар, который всегда в цене. А что вы хотите от меня?

Я снова говорю про журнал, вспоминаю Юру, объясняю, какая это была бы для меня честь с ним познакомиться…

Повисает долгая пауза. В какой-то момент я даже засомневался. Может, он забыл повесить трубку? Впрочем, через какое-то время он возник снова, чтобы церемонно отчеканить:

– К сожалению, я не смогу вас принять. Я болен. Журнал вы можете оставить в офисе Condé Nast на Мэдисон-авеню, 350. Мне передадут.

Разговор окончен. В памяти остался старческий голос, чуть окрашенный чем-то похожим на любопытство: какие-то новые русские, какой-то неведомый глянцевый журнал, который зачем-то пишет о нем, о Татьяне, о Джеки. Зачем? Кому это может быть интересно? И еще страх. Страх, что кто-то может нарушить сонный коматозный покой, где уже безраздельно властвовала бывшая сиделка, а теперь законная жена Мелинда. Мы попрощались.

Никогда не думал, что мне придется вспоминать ту свою давнюю “невстречу” с Александром Либерманом, но вышли мемуары его падчерицы Франсин дю Плесси Грей “Они: воспоминания о родителях”, которые вы сейчас держите в руках. Лично у меня эта книга вызывает довольно сложные и противоречивые эмоции, в чем-то схожие с теми, которые я испытывал, разглядывая выставленные на продажу вещи Жаклин Кеннеди. С одной стороны, всё это уже давняя история, с другой – налицо шокирующая достоверность интимных деталей, свидетельств, подробностей. Такое случается, когда становишься невольным свидетелем и даже соучастником чьей-то жизни или чужой тайны, которая для тебя вовсе не была предназначена. Всё-таки мы не привыкли, чтобы на аукционах торговали семейными реликвиями и любовными письмами или чтобы о собственных родителях дети рассказывали с такой беспощадной откровенностью, как это сделала Франсин дю Плесси Грей.

По жанру ее книга – это эпическая семейная сага, охватывающая почти весь XX век. В центре ее оказались два самых близких автору человека – мать Татьяна Яковлева и отчим Александр Либерман. Сама Франсин – фигура довольно необычная в писательском мире Америки. Она неохотно дает интервью, хотя до недавнего времени регулярно печаталась в престижном журнале The New Yorker. Является автором солидных книг-биографий о маркизе де Саде и французской общественной деятельнице Симоне Вейль, а также сочинила фундаментальный труд под названием “Советские женщины”. Ее семейная жизнь сложилась вполне счастливо: замужем была один раз, зато удачно. Долгие годы Франсин жила в загородном поместье в Южном Коннектикуте с любимым мужем, художником Кливом Греем и двумя сыновьям, Тадеушем и Люком. Никогда не нуждалась, никогда не работала ради денег. С самого своего переезда в США в начале 1940-х она и ее семья принадлежали к истеблишменту, а точнее, к той интеллектуальной элите, которая определяла вкусы, моду и умонастроения самой просвещенной части американского общества. Можно только гадать, что заставило ее взяться за мемуары. Во всяком случае, точно не деньги. Тогда что?

Думаю, чувство справедливости, которое гораздо сильнее правил хорошего тона или даже страха быть заподозренной в желании прославиться за чужой счет. Похоже, Франсин решила сама поставить точку в истории, где нет правых и виноватых, победителей и побежденных. А есть жертвы Истории, заложники чужих амбиций и собственных предрассудков, немые свидетели событий, не всегда справедливо задвинутые в тень другими, более яркими и волевыми, персонажами.

Всю жизнь она была идеальной дочерью, тихой, воспитанной девочкой, но когда подошел ее черед, заговорила неожиданно громко, страстно и решительно. Ничего не забыла, всё припомнила, перебрала сохранившиеся письма, записки, метрики, старые паспорта, пожелтевшие фотографии. Попыталась честно разобраться в прошедшей жизни, отделив мифы от реальности, правду от вымысла, ни разу не сбилась на тон строгого судьи. Постаралась быть объективной, постаралась быть любящей. Впрочем, почему “постаралась”? Была, есть и будет всегда.