Ледяной клад - Сергей Сартаков

Цагеридзе отыскал у задней стенки сейфа пакет, забытый, помятый. Секунду помедлив, сломал красную сургучную печать, разорвал конверт. Из него на стол выпало несколько клочков бумаги. Всё!..

Недоумевая, Цагеридзе перевернул их справа налево, так-сяк, попытался составить в один целый лист...

И вдруг горячая кровь ударила ему в лицо, сделалось нестерпимо стыдно. Это был его собственный приказ со "второй резолюцией"...

Убитый и счастливый, Цагеридзе опустился на диван. Вот значит как!

...Василий Петрович разорвал приказ с повторной резолюцией начальника в тот же час, когда он был написан, и лоскутки бумаги сдал на хранение ему же!

"Вскрыть после ледохода или в случае смерти моей"... Всю тяжесть ответственности он в первый же день разделил с начальником рейда. Он и потом никуда не сообщал о своем несогласии с начальником. Он сразу и решительно пошел на "рыск". А ящики с динамитом, стало быть, - вовсе не запоздало созревшее решение вступить и ему в борьбу за спасение леса, но тот "последний рыск", без которого и все предыдущие "рыски" ничего не значат.

"Ах, как ужасно, как позорно не понимал ты, Нико, этого человека! И как еще раз все смещается, предстает в совсем уже новом и необыкновенном свете!"

Зачем Василий Петрович вел свою игру, загадывал свои замысловатые "кросворты", стращал тюрьмой и прокурором? Надо откинуть понятные теперь свойства его характера - он, опытный бухгалтер и старый видавший в жизни виды человек, поступал правильно! Пугая молодого, щедрого на руку начальника повторной резолюцией и прокурором, он держал его в железной узде. Своим противодействием, своей кажущейся жестокостью он воспитывал в нем борца. Он был для него своего рода тренером в боксе, бил сам, подсказывая ответные удары, и позволял Цагеридзе вне всяких правил, не надевая перчаток, бить его по лицу.

Цагеридзе припомнил. О, сколько раз он, быть может, сам бы усомнился в своей идее, если бы не чувствовал железной необходимости постоянно отстаивать ее перед этим человеком! О, сколько бы он с безмерной легкостью и еще подписал различных денежных документов! Сколько различных и не особенно нужных работ проделал бы еще, не обременяя себя потребностью думать и думать, если бы Василий Петрович не стоял над ним всегда как грозное напоминание об истекающих "лимитах"! Да, Василий Петрович изъяснялся не очень изящно и часто даже цинично, грубо. Но если это уже характер, устоявшийся уровень развития человека? Его так просто не изменишь. Зато сколько же в подлинных поступках и советах Василия Петровича было всегда настоящей и большой заботы о благополучном исходе дела! Заботы и о нем самом, Николае Цагеридзе!

Разве практически сказались когда-нибудь на работе нехватки "лимитов"? Хоть раз была задержана зарплата? Какие волшебства творил Василий Петрович на косточках своих счетов, чтобы убедить управляющего Покукуйским банком выдавать деньги? На фальшивки уж, конечно, Василий Петрович не шел! Он взял на себя труд не менее тяжкий, чем Цагеридзе, освободив при этом Цагеридзе от необходимости объясняться перед банком и перед трестом в незаконном расходовании средств: "Ты, начальник, сработай свое, я свое сработаю".

Разве не Василий Петрович первым навел его, Цагеридзе, на мысль об особых свойствах воды в Громотухе? Разве не он предостерегал и доказывал, что совершенно не нужен приезд консультанта ЦНИИ? Разве не Василий Петрович, вопреки предположениям самых опытнейших людей, настойчиво заговорил об опасности затора у "Семи братьев"? Теперь все это видно. Теперь все это понятно. Хорошо еще, что не слишком поздно!

И разве не Василий Петрович говорил ему о Марии: "Зря с Баженовой у тебя любовь не выходит..." Он видел и это. Он возмущался, почему Цагеридзе медлит. Кто теперь скажет точно, что все-таки означает неожиданный и загадочный отпуск Марии? Кто разгадает ее "кросворт"?..

Время летит... Дорогой Василий Петрович, проводить тебя до больницы обязан лично Николай Цагеридзе! Иначе никак нельзя! А пока есть еще два часа...

Цагеридзе схватил лист бумаги и торопливо начал писать:

"Это письмо я никуда не отправлю, Мария! Я отдам его здесь, когда вы приедете. Но я должен его написать, потому что никогда потом уже не расскажешь того, что пережил, и узнал, и понял сегодня Николай Цагеридзе, самый счастливый на свете человек..."

15

Из Покукуя Цагеридзе возвращался в необыкновенно приподнятом настроении.

День был такой же солнечный и горячий, как во время ледохода. Тихо журчал винт моторной лодки, оставляя за кормой тонкую серебряную струю. Покачиваясь, навстречу плыли редкие мелкие льдины, а берега еще хранили следы недавнего разгула реки. Стволы сосен, стоявших даже очень высоко, были ободраны, изрезаны, точно здесь пронеслась какая-то бешеная ватага, многие деревья повалены и теперь вершинами бились в стремительных потоках воды. Тонкие черные тальники вбиты, втоптаны в грязь, как бывает с хлебным полем, когда над ним пройдет ливень с градом.

С юга дул удивительно теплый встречный ветер, гнал мелкую рябь по реке и заставлял Цагеридзе хвататься за шапку. Ветер приносил с собой тонкие пластинки нежной коры молодых березок, серый пепел, снесенный с лугов, обожженных вчерашним палом. Посмотреть прямо в воду, у самого борта лодки там роятся бесчисленные огоньки, мелкие, как поднятые со дна песчинки, и более крупные, медленные, важно плывущие, будто стадо золотых рыбок. Цагеридзе пробовал ловить их рукой.

За рулем, держа на коленях дробовичок, сидел Саша Перевалов. Над рекой, посвистывая крыльями, низко проносились белобокие гоголи, серые кряквы, и Перевалов очень ловко бил их влет. У ног его лежало уже около десятка уток. Саша вздыхал: "Эх, погоняться бы средь льда за табунком гусей!" Цагеридзе торопил: "Некогда. Приплывем на рейд, тогда погоняешься". Ему почему-то было жаль и гусей, за которыми так хотелось погоняться Перевалову, и уток, которых Саша уже настрелял.

Яркое солнце заставляло щуриться, отводить глаза от реки. Цагеридзе видел по сторонам густо синеющие цепи дальних гор, а ближе, вокруг бескрайний зеленовато-голубой разлив хвойного леса, которому - иди, плыви, лети - все равно нигде не будет конца. И это ощущение безграничности ликующих просторов тайги теперь, весной, когда он видит их не в злой метельной пляске, не в глубоких сугробах, не сквозь морозный чад, нависший над Читаутом, в котором и солнце даже становится мутно-красным, как вынутое из горна остывающее железо, - это ощущение заставляло Цагеридзе распахивать ворот рубашки, подставлять голую грудь теплому ветру, словно прося его: "Да подними же меня, унеси в эти великие голубые просторы!"

- Саша, как называется этот ветер?

- Да просто "верховкой" зовем. А что?

- Так... - Цагеридзе засмеялся: - Ничего ты не знаешь!..

Он не мог объяснить даже Перевалову Саше, как в действительности называется этот чудесный теплый ветер. Он не мог пока еще поделиться и радостной вестью, которую с полнейшим безразличием сообщил ему сегодня пилот патрульного самолета, прилетевший в Покукуй за Баженовым.