Хрущев - Уильям Таубман

Китай и Югославия смущали покой СССР; США могли его уничтожить. Уже в 1954-м, если не раньше, Хрущев начал проявлять пристальный интерес к отношениям Востока и Запада. Его сын заметил, что отец «особенно нервничал» в январе 1954 года, во время Берлинской конференции министров иностранных дел. «Он возвращался домой очень поздно и подолгу говорил по телефону» — с Молотовым. По словам помощника Молотова, Хрущев был недоволен «вялостью и безынициативностью» министров иностранных дел; он постоянно жаловался на них коллегам — особенно «разогревшись» на дипломатических приемах. В то время помощь Молотова против Маленкова была ему необходима, и до начала 1955-го Хрущев не решался открыто ему противоречить. В это же время он вплотную занялся оборонной политикой Советского государства, поставив себе цель: снизить расходы на оборону, тяжким бременем лежавшие на советской экономике, не ослабив, а напротив, усилив национальную безопасность. Решение проблемы Хрущев видел в ядерном оружии.

Ко времени смерти Сталина его программа по разработке атомного вооружения действовала уже восемь лет71. В 1952-м разведка США сообщала, что к середине 1953-го СССР будет обладать не менее чем двумястами ядерными бомбами. На самом деле к этому времени у Москвы было всего сто двадцать бомб, а бомбардировщиков, способных донести смертоносный груз до США и вернуться домой, СССР не имел до 1956 года72. Быстрое развитие атомного вооружения не уменьшало затрат на оборону — скорее напротив. Тогда Хрущев решил блефовать. Ядерное оружие, полагал он, так разрушительно, что никто никогда не решится его применить; он замечает, что, когда впервые «узнал все факты о ядерной мощи, после этого несколько дней спать не мог. А потом понял, что мы ведь все равно никогда не станем им пользоваться… и снова заснул спокойно»73. В результате он грозил миру ядерной войной, не собираясь претворять в жизнь свои угрозы, и в то же время сокращал обычное вооружение — военно-морские и военно-воздушные силы. Поскольку американцы сильно превосходили русских в числе и качестве бомбардировщиков, Хрущев решил положиться на ракеты. Первая ядерная ракета, 270-тонная и полутораступенчатая Р-7, сконструированная Королевым, прошла испытания только зимой 1956-го — однако еще до этого Хрущев вовсю «применял» ее в столкновениях с государственными деятелями США74.

Центральная идея новой политики Хрущева — то, что позднее стали называть «разрядкой». По мысли Хрущева, снижение международной напряженности должно было снизить сопротивление Запада коммунистическим идеям, соблазнить капиталистов на развитие торговли между Западом и Востоком и создать имидж СССР, привлекательный для стран третьего мира. Сталин и Молотов тоже не пренебрегали «передышками» — Хрущев предпочитал неограниченно долгий период «мирного сосуществования». Он не отказывался от революционной миссии большевиков, но считал, что выполнять ее удобнее в странах третьего мира, мало интересовавших Сталина и Молотова. В международной политике он полагался прежде всего на личные отношения: стремился завоевать симпатии иностранных лидеров, окружив их вниманием, и преодолеть их недоверие своими открытостью и упорством. Будь жив Сталин — ему все это пришлось бы не по нраву. Помощник Молотова вспоминает замечание своего шефа: по его словам, «во внешней политике такая наивность сродни преступлению»75. Однако чем больше ворчал Молотов, тем яростнее Хрущев стремился доказать правильность своего подхода.

Кремль устраивал для дипломатов роскошные ужины и гала-концерты в Георгиевском зале. В августе 1955-го была проведена загородная дипломатическая вечеринка в Семеновском, в шестидесяти километрах к юго-востоку от Москвы: дипломаты катались на лодках, отдыхали в гамаках и ужинали под звуки военного оркестра — все было, по словам Сесила Пэрротта, «очаровательно». Под легкий летний пиджак Хрущев надел свою знаменитую косоворотку. Неудивительно, замечает Пэрротт, что чопорный и неприступный Суслов скоро, «как белый кролик, посмотрел на часы и нырнул в какую-то нору». Вечеринка напомнила английскому дипломату «шекспировские сказки, в которых Булганин играл роль то Просперо, то герцога Арденнского леса».

Впрочем, не все дипломатические мероприятия проходили так удачно. Едва взглянув на Хрущева и Чжоу Эньлая на приеме в июле 1954-го, посол Хейтер понял, каково истинное силовое и культурное соотношение между СССР и его «сателлитом» Китаем. Чжоу общался с коллегами «на прекрасном, беглом английском, из которого его русские слушатели не понимали ни слова». Во время воздушного праздника в Тушине в июне 1956-го, вспоминает Хейтер, Хрущев, выпив больше, чем следовало, «принялся поливать грязью буквально все зарубежные страны». Булганин тщетно пытался его остановить; Молотов слушал молча, поджав губы; «Все это совершенно не нужно!» — скривившись, прошептал Каганович. Несколько иностранных дипломатов поднялись с мест и откланялись — а Хрущев, не замечая этого, все продолжал говорить76.

Первая значительная инициатива Хрущева в отношениях с Западом касалась Австрии. После войны Австрия, как и Германия, подверглась оккупации. Хрущев решил, что СССР ничего не потеряет, если советские войска оставят Австрию в обмен на договор, согласно которому Австрия, как Швейцария, обязуется хранить нейтралитет. Переговоры с Австрией затянулись на несколько лет, и ведший их Молотов обвинял в затягивании дела Хрущева. Тот «не имел опыта международных контактов… и… оказался в положении той Дуньки, которая (в пьесе „Любовь Яровая“) готовилась уехать в Европу»77. Однако Хрущева это не останавливало.

Первым западным лидером, с которым Хрущев вел переговоры лично, стал австрийский канцлер Юлиус Рааб. «Первый раз в жизни, господин Рааб, — сказал ему Хрущев при первой встрече, — мне доводится сидеть рядом с капиталистом». Переговоры с Австрией стали для Хрущева и его коллег «пробным шаром, демонстрацией того, что мы можем вести сложные переговоры и провести их хорошо». В конце концов, хвастал он, «выезд Дуньки в Европу оказался успешным, с демонстрацией того, что мы ориентируемся в международных делах и без сталинских указаний. Если образно говорить, то мы в своей международной политике сменили детские штанишки на брюки взрослых людей. Наш успешный дебют был признан не только в СССР, но и за рубежом, что тоже имело большое значение. Мы ощутили свою силу»78.

Следующим испытанием стал для Хрущева женевский саммит в июле 1955-го. В пятидесятые годы в саммитах участвовали четыре стороны: внимания к себе требовали и Лондон, и Париж. Однако главным игроком — игроком, ведущим жесткую игру, — в советских глазах оставались США. Даллес был более гибок, чем казался (он внимательно следил за трещинами в советском блоке и готов был при необходимости снижать напряженность холодной войны); однако он предсказывал, что саммит окажется безрезультатным. Эйзенхауэр, как и Хрущев, делал ставку на личные отношения и надеялся выиграть при помощи своего обаяния и авторитета. Накануне саммита Даллес признался другу, что «ужасно обеспокоен». Эйзенхауэр «любит, чтобы между людьми все шло ровно и гладко», и «устает от неприязни и неопределенности». Даллес опасался, что Айк примет тактическую любезность за «признак внутреннего тепла» и поверит обещаниям, которым верить не стоит79.