Плоть и кровь - Майкл Каннингем

— Может быть, остров Эллис — это слишком банально, — сказал Гарри. — Может быть, нам лучше пройтись по магазинам Ист-Виллидж, а после съесть пиццу.

— Ладно, — согласился Джамаль.

— Балуете вы его, — сказала Мэри.

— Знаю, — ответил Гарри. — Но ничего не могу поделать.

На Мэри нахлынули чувства самые противоречивые, однако она молчала. Просто сидела рядом с Гарри и Джамалем. Мэри сознавала, кто она: женщина шестидесяти трех лет, одетая в слаксы и хлопковый свитер с лежащим на нем жемчужным ожерельем, подаренным ей совершенно неправдоподобным человеком, которого она любила. У нее осталось так мало всего. Тумкала музыка Джамаля, его подрагивания передавались Мэри планками скамейки. Она смотрела на чаек, круживших кренясь в облачном небе. Потом заметила Билла, возвращавшегося с газировкой в бумажных стаканчиках. Небо, наполненное переменчивым светом, люди, мальчик, настолько же закрытый для нее, настолько же непроницаемый, насколько были такими обе ее дочери. Вода в красных стаканчиках.

У нее осталось так много всего.

— Вилл идет, — сказал Гарри.

— Угум.

Я же могу любить это, думала Мэри. Могу постараться. Я могу постараться любить все это. Что мне еще остается?

— Ладно, — сказал Вилл. — Кока, диет-кока и диет-кока.

— Спасибо, голубчик, — сказала Мэри.

— Спасибо, папочка, — сказал Гарри.

Джамаль принял стаканчик молча, не выходя из музыки.

— Пожалуйста, Джамаль, — сказал Вилл.

Воду бороздили суда. Порывы дувшего с гавани ветра ворошили листву деревьев.

Гарри сказал:

— Мы решили махнуть рукой на статую Свободы и остров Эллис. Решили прогуляться по магазинам Ист-Виллидж, а после съесть пиццу.

— Балуешь ты его, — сказал Вилл.

— Знаю.

Вилл протянул руку к Джамалю, пробежался пальцами по его волосам. Джамаль одернул голову, якобы в такт музыке.

— Итак, — сказал Вилл, — отправляемся в Ист-Виллидж?

— Ладно, — ответил Джамаль.

— Избаловали ребенка, избаловали, — промурлыкал Вилл.

Джамаль встал, пританцовывая, — темные очки, брюки, такие огромные, что Вилл затруднялся понять, как они на нем держатся.

— А что там за камни? — спросил Джамаль.

— Мемориал, — ответил Гарри. — Правда, какой войны, мне неизвестно.

— Хочешь пойти посмотреть? — спросил Вилл.

— Не знаю, — ответил Джамаль.

— Давай взглянем, — сказал Вилл. — И раскланяемся на сегодня с образованием и общим самосовершенствованием, идет?

— По-моему, это Вторая мировая, — сказала Мэри.

— Что?

— Эти камни. По-моему, там памятник мужчинам, погибшим во Второй мировой войне.

— А женщинам нет? — спросил Джамаль.

— Ну, наверное. Полагаю, и женщинам тоже.

Они прошли эспланадой к каменным плитам. На деревьях подрагивала свежая листва, серебристо-зеленая под облачным небом. Они поднялись несколькими лестничными маршами к широкой площадке, по двум сторонам которой тянулись ряды высоких, цвета бетона, мраморных плит с тысячами вырезанных на них имен. На дальнем от моря конце площадки расправлял тяжелые крылья бронзовый орел. Они молча шли среди плит. Джамаль вел ладонью по списку имен, чувствуя, как она поскрипывает. И покачивался в такт музыке.

Пройдет год, и Константин, лежа на больничной койке и глядя в окно на белое летнее небо, будет умирать после перенесенного им удара. Будет ощущать свои накрытые одеялом ноги, смотреть, как порхает за стеклом серое, несомое ветром перо. Рядом с ним будет сидеть Магда. Когда он прошепчет: «Мама», она промолчит. Не заспорит с ним, ничего не ответит. Просто возьмет его за руку и будет слушать, как он повторяет это слово. Будет сидеть в безмолвном ожидании.

Вскоре после смерти Константина Сьюзен уйдет от мужа. Найдет работу в торговом отделе типографской фирмы и со временем выйдет замуж за одного из ее владельцев, человека намного старше, чем она. Новый муж Сьюзен, вдовец, отец взрослых сыновей, соберет их в ночь перед свадьбой и скажет подрагивающим голосом, что до встречи с этой женщиной он не ждал от жизни никаких новых радостей, ничего, кроме повседневной возни с бумагой и печатной краской.

Сыновья пожелают ему счастья, однако будут втайне презирать его за то, что он изменил памяти их матери. А он будет любить Сьюзен со спокойной, не знающей конца стойкостью, и она, когда ей исполнится сорок девять, родит девочку. И настоит на том, чтобы их дочь назвали Зои.

Вилл и Гарри будут вместе жить в Нью-Йорке до тех пор, пока восемнадцатилетний Джамаль не уедет в Беркли. Задолго до этого Мэри продаст свой дом и купит квартиру в городе. И станет ждать, когда внук придет к ней после уроков, и пытаться, далеко не всегда успешно, продержать его у себя до возвращения Гарри и Вилла с работы. А после отъезда Джамаля в университет она проживет еще двадцать два года, которые разделятся на перемежающиеся периоды довольства жизнью и ощущения полного одиночества. Ей будут выпадать мгновения совершенной радости, насылаемой самыми простыми вещами: тенью, которую отбрасывает на подоконник чашка с чаем, книгой, с которой она выйдет теплым сентябрьским вечером в парк.

Вилл и Гарри так и проживут вместе до скончания их дней, хоть жизнь эта и не всегда будет легкой. Вилл заведет интрижку на стороне, получит прощение и заведет новую. Он и Гарри расстанутся почти на год, потом станут встречаться снова. Когда же мускулы Вилла начнут обмякать, а кожа утрачивать прозрачность, измены его отойдут в прошлое.

Гарри умрет первым, в семьдесят восемь лет. Когда он заболеет, Джамаль прилетит с женой и сыном из Калифорнии, чтобы побыть с ним. Они проведут в Нью-Йорке несколько дней, а затем Вилл велит им возвращаться домой, к своей жизни, — с Гарри вы уже попрощались, скажет он, а помочь ему все равно ничем не сможете. Он поцелует Джамаля, плачущего. И скажет: ты был хорошим сыном, Гарри знал, что ты любишь его, а визиты — это не так уж и важно. После отъезда Джамаля и его семьи Вилл, почти совсем уже оглохший, проведет несколько дней у постели Гарри. Будет шептать ему что-то, держа его исхудавшую ладонь в своей, покрытой старческими пятнами. А под самый конец, когда Гарри начнет бить дрожь от внутреннего холода, с которым никакое отопление справиться не способно, Вилл осторожно приляжет с ним рядом и обнимет его, пытаясь согреть своим теплом. И будет тихо повторять Гарри на ухо, что все хорошо, что он может уйти. Время самое подходящее. Услышит ли его Гарри, этого нам никто сказать не сможет. Гарри проживет еще двенадцать часов и угаснет поздно ночью, когда Вилл будет спать на соседней кровати.

После смерти Гарри Вилл протянет еще семь лет. Когда же и он начнет умирать, Джамаль приедет, чтобы быть рядом с ним. Нанимать сиделку Джамаль не станет. Он будет сам кормить Вилла, утирать его подбородок, менять испачканные простыни. Понемногу беспомощность Вилла начнет раздражать его. Джамаль будет ругаться, про себя, но по-прежнему делать все, что нужно: кормить Вилла, купать его, а когда к нему станет возвращаться способность говорить, беседовать с ним. Будет рассказывать Виллу о своих связанных с детьми страхах. Его сын от первого брака сбился с пути и ничего от жизни не хочет. Дочь, родившаяся, когда Джамаль уже стоял на пороге среднего возраста, пугает его вспышками раздражительности и непреклонностью желаний. Джамаль расскажет Виллу и о своей второй жене, которую он любит с безудержностью, терзающей его душу, возвышающей его и лишающей сил. А Вилл будет кивать, слушая его и не слыша. Будет думать о Джамале — не о том, что Джамаль, мучаясь, рассказывает ему, но о его живом присутствии рядом, в одной комнате с ним. Думать о живом присутствии Джамаля и Гарри, нисколько не измененного смертью его тела. К нему начнут приходить люди, которых он знал, и Вилл увидит, что все их телесные черты, все слабости и пороки, все добродетели выгорели дочиста. Они станут постоянной компанией Вилла, радующей его. Потом придет дрожь, и ему покажется, что сама комната, в которой он лежит, осыпается, лишаясь всего внешнего — кровати, стола, картины на стене, и растворяется в яростном свете, у которого нет названия.