Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

— Нечего с изменником возиться! — и, выхыкнув: — Прости, Господи! — снес убеленную сединами голову с плеч долой.

Опричники потащили тело к проруби. Тучи с набрякшим подбрюшьем сгустились, и стало совсем темно, будто клонилось к ночи, а не к раннему утру. Вебер слышал, как что-то тяжелое бултыхнулось — захлюпала вода. Голова князя, припорошенная снегом, валялась у копыт лошади. Вебер отвязал кожаную суму и, преодолевая брезгливость, закатил ее в мешок, затянул покрепче и хотел приторочить к седлу, но лошадь громко заржала и не сразу далась. Долго пришлось успокаивать. Страшное доказательство он Болотову не доверил. Так и мучился с сумой до самой Москвы.

V

Один из немецких авторов, не поступивших в опричнину, а прослуживший все семь лет в России слугой и переводчиком у врача-бельгийца Арнульфа Лензея, некто Альберт Шлихтинг, удостоившийся похвалы наших отечественных историков, указывает, что князя Ростовского схватили в церкви, раздели донага, бросили голым в телегу да еще двое опричников сели на несчастного, крепко придавив. В таком положении они бы князя везли недолго. По Шлихтингу, князь находился в полузабытьи, однако это ему не помешало на берегу реки задать нелепый в сложившейся ситуации вопрос, зачем они, дескать, здесь остановились.

— Поить коней, — объяснил опричник.

Тогда князь нашел в себе силы произнести:

— Не коням готовится эта вода, а голове моей!

Тут все сомнительно. Сомнителен арест в церкви. Неуважение к святому месту инкриминировалось Иоанну не раз. Но никакой необходимости хватать человека у алтаря не было. Наоборот, опричники вряд ли вломились в главный нижегородский храм, по такому поводу. Раздетый донага князь, бесспорно, не выдержал бы путешествия к берегу, да еще придавленный задами здоровенных молодцов. Понимая это, Шлихтинг пишет, что князь находился в полузабытьи. И тут же вкладывает ему в уста довольно бессмысленный вопрос и приводит не менее бессмысленный ответ. Мемуаристы и летописцы любили высокопарные речевые жесты, украшая этим картину и пытаясь вызвать реакцию у будущего читатег ля. Шлихтинг же писал для западного потребителя, которому было не до психологического анализа, а ощущения ужаса он добивался.

И наконец, последнее. Голову князя доставили в Москву и положили, естественно, у ног Иоанна. Государь якобы произнес:

— О, голова, голова, достаточно и с избытком ты пролила крови, пока была жива. Это же сделаешь ты и теперь, раз имеешь крючковатый нос!

Царь наступил на голову и оттолкнул от себя окровавленный и грязный шар, а затем велел сбросить в реку.

Цитирующие этот фрагмент обычно приводят первую фразу, совершенно лишая ее содержательности: без последующей ее просто не существует. Кроме того, неясно, какую кровь имел в виду Иоанн. Князь Ростовский не проливал ничьей крови в особо крупных размерах.

VI

Вообще, Иоанн в писаниях немцев, бежавших из России, выглядит человеком, забрызганным и даже вымазанным кровью с головы до ног. Кровь льется везде: в кремлевских палатах, на Пожаре, улицах и площадях. Трупы валяются и гниют по всей столице. Царь с наслаждением вдыхает запах мертвечины, дробит собственноручно кости и абсолютно лишен чувства брезгливости. Это, конечно, внушает недоверие к прочитанному. Задача пишущих была представить Иоанна варваром — диким и разнузданным, пропитанным ароматами застенка и эшафота. Здесь очевиден некоторый перебор, бросающий тень недостоверности на всю стилистику московской жизни. Для художественной литературы подобный сомнительный подход неприемлем. Тиран и варвар — натуры не равновеликие. Тиран не всегда варвар. Попытка изобразить русского тирана в облике варвара и едва ли не людоеда, питающегося человеческим мясом и кровью, свойственна всем писаниям немцев-опричников, которые сами были замешаны в чудовищных преступлениях, не могли быть не замешанными. Судя по некоторым эпизодам казней в наиболее острые дни противостояния Иоанна и его врагов, царь требовал личного участия каждого своего сторонника в происходящей экзекуции. Это похоже на правду.

Тексты Иоганна Таубе, Элерта Крузе, Генриха Штадена и Альберта Шлихтинга созданы в одинаковой манере. «Записки о Московии» Сигизмунда Герберштейна более пристрастны, хотя он действительно был всего лишь наблюдателем, присутствовавшим при том или ином событии или деянии постольку, поскольку они происходили при нем. Отстраненность немцев-опричников от смакуемых ужасов весьма подозрительна. Она выдает намеренность в изложении, заданность при деталировке, определенную, если хотите, биологическую интерпретацию присущих средневековью конфликтов. Странно, что опричники, которым вряд ли было позволено уклоняться от действий, куда без исключения вовлекалась вся черная гвардия, выглядят гуманистами, осуждающими насилие и террор, в том числе и с помощью натуралистических, вызывающих ужас описаний. Я касаюсь немаловажных для историков и литераторов вещей. Анализируя психологически общий контекст и не отрицая фактологию, приходишь к выводу, что тирания являлась политическим и разноплановым актом, однако носила на себе черты общественного договора и не была пиром африканского племени людоедов, на котором запах разлагавшихся трупов воспринимался как тонкий и благовонный аромат. Трупы казненных выставлялись на площадях Парижа и Рима, Лондона и Праги, но в истории европейских стран не отмечены факты, когда иноземные служащие карательного органа, покинув страну проживания, описывали бы компрометирующие власть события, в которых они, бесспорно, принимали активное участие, непомерно преувеличивая жестокости и одновременно дистанцируясь от них, щеголяя будто бы собственной непричастностью, во что абсолютно невозможно поверить. Никто из опричников не выступал в роли наблюдателей.

Между тем этот вопрос никогда и никто не поднимал. Одно из объяснений — шок от опричнины оказался настолько велик, а государственная цензура была настолько жестока и отсутствие летописей, запрещенных законом, настолько очевидно, что приходилось верить всему, даже расцвеченным измышлениям немцев-опричников, использовавших факты, которые, впрочем, не отрицал и сам Иоанн. Ужас, вызванный опричниной, подтверждает то, что доопричное общество было обществом приличным, где политические убийства относились к разряду разрозненных происшествий, а повальный грабеж и уничтожение обширных слоев населения со стороны власти, но не завоевателей, не имел, если выразиться современным юридическим языком, места.

VII

Что касается смерти князя Семена Лобанова-Ростовского, то весьма вероятно, что тело его было спущено под лед, а голова привезена в Москву, но вот что допускается с трудом — сцена с участием самого Иоанна. Это напоминает позднейшие легенды о том, что головы членов царской семьи, погибшей в 1918 году, были отделены от тел, заспиртованы и отправлены в Кремль, где хранились в каких-то шкафах, причем во многих изданиях указывалось, что этими сувенирами любовались Ленин и его соратники. Их можно упрекать в чем угодно, но верить подобному рассказу вряд ли целесообразно. Очевидно, путешествующие отрезанные головы есть часть фольклорного творчества, хотя древние времена и средневековье обладали определенным иммунитетом к издающим зловоние частям человеческих тел. Полагаю, что сума с головой несчастного князя Семена, доставленная в Москву в качестве вещественного доказательства, была сложена только к ногам Малюты.