Когда запоют мертвецы - Уна Харт

Бьёрну все равно, сколько крови он потеряет.

Арни привели на вечернюю службу. Сольвейг усадила мальчика рядом со своими детьми, как если бы он был одним из них. Их уже сейчас было трое, а родится еще столько же – Арни это видел. Еще он знал, что Сольвейг волнуется за мужа, которого увезли неведомо куда. Но беспокоилась она зря. С ее мужем хорошо обращаются, а очень скоро станут обращаться еще лучше: называть его «господин» и чуть заметно склонять голову при встрече, чтобы он подумал, что собеседник ниже его.

Народу в церкви собралось мало, и священник совсем не старался. Он был так же далек от прихожан, как от Бога, и с каждым днем этот разрыв становился все больше. У Эйрика было не так. Он всегда старался быть ближе к пастве: налетал на нее, как пламенеющий кусок железа, что мчится на сумасшедшей скорости к земной тверди, и освещал их жизнь одним своим присутствием.

После мессы церковь стремительно пустела. Арни не умел становиться невидимым, но ему это было и не нужно. Вполне достаточно было просто сидеть, не двигаясь и прикрыв глаза, дожидаясь, пока последние люди покинут зал.

Сольвейг напоследок поцеловала его в лоб, и ему понравилось, как от нее пахнет. Ему сказали, что нужно ждать утра. Тогда приведут Эйрика, но он знал, что взрослые недоговаривают, потому что сначала они приведут их старшего брата, Бьёрна. Бьёрн совершил страшную вещь – он разозлил Дису.

Арни не умел, как Эйрик, засыпать по одному своему желанию, но очень хотел этому научиться. Он лег на лавку, подтянув колени к груди и подложив под голову локоть. В церкви было тихо. Колокол нетерпеливо вибрировал над его головой, тяжелый и страшный. Арни удалось задремать лишь ненадолго, когда дверь в церковь открылась и внутрь сначала заступила Диса, а за ней – Магнус с Боуги. Между ними висел обмякший безвольный Бьёрн. Его осторожно опустили на скамью. Аульва не пришла – может, не хотела заходить в человеческую церковь.

– Зачем вам Бьёрн? – Арни уже знал, что не хочет слышать ответ. Он не должен был знать, что произойдет дальше и чего от него потребуют. Диса стянула с головы платок и вытерла мокрый лоб, словно это она протащила на своем горбу взрослого мужчину, а потом тяжело опустилась на лавку, обмахиваясь платком. Это не помогало, но так хоть руки были заняты монотонным движением.

Младший брат присел рядом с ней. Они оказались прямо перед алтарем. Алтарная картина была такой старой, что очертания рисунка в сумерках почти не угадывались. Арни думал, что изображено распятие: один крест посередине для Иисуса и два – по краям, для разбойников.

– Мы обменяем Эйрика на него.

– В каком смысле «обменяем»?

– Ты наведешь морок, чтобы Бьёрн выглядел как Эйрик. Когда придет настоящий, мы удержим его здесь, а Бьёрна вытолкаем наружу, чтобы его схватили стражники. Конечно, все получится, только если нам повезет и Эйрику позволят остаться в церкви одному.

– А как мы потом вызволим Бьёрна?

Диса промолчала, и Арни все понял.

– Ты дашь ему умереть.

Она отвернулась. Наверняка думала, что это решение дастся ей легче, чем на самом деле.

– А если я не хочу, Диса? Не хочу в этом участвовать?

– Тогда умрет Эйрик. Тебе придется выбирать.

Диса наверняка ненавидела себя за эти слова. Ребенок не должен выбирать, кому жить, а кому умереть. На детей, будь они хоть сто раз похожи на взрослых, нельзя взваливать ответственность за чужую судьбу. Сестра придвинулась ближе и, обхватив худые плечи Арни, прижала его к себе, уткнулась носом в макушку. От нее пахло потом и усталостью, а еще надеждой.

– Преврати Бьёрна в Эйрика и ступай к Сольвейг. Найдешь ее палатку? Дальше мы сами.

Арни волновался, руки его тряслись, а нужные слова не сразу приходили на ум. Дома он играючи создавал мороки, которые могли обмануть даже Эйрика, но теперь ничего не выходило. Он старался не смотреть на лицо Бьёрна, не думать о том, сколько крови засохло у него на лбу. Он никогда не любил старшего брата, а тот не любил его – странного, калечного, привязанного к одной лишь Дисе. Но Арни все равно не желал ему смерти.

Прошло немало времени, прежде чем лицо Бьёрна обрело черты Эйрика, и от этого стало еще горше. Диса попросила также позаботиться об одежде – описала брату, как ее муж был одет на суде. Арни постарался повторить все до ниточки.

Когда он покинул церковь, то еще долго стоял у ворот и старался дышать ровно. Воздуха не хватало. На горизонте слабо светлело небо.

* * *

Утро перед твоей собственной казнью наступает на удивление быстро. Эйрик долго размышлял, чем заняться накануне самого важного события в своей жизни, но не смог ничего придумать. Разве что молиться: за Дису, за маленького Арни, за младшего брата и старую матушку, которая оставалась в счастливом неведении. Он и молился, но не находил Бога в своих словах. «Ничего, – рассудил Эйрик. – Даже если я не найду Его сейчас, мы уже совсем скоро свидимся».

Он сумел уговорить одного из стражников немного отодвинуть полог палатки, чтобы видеть, как светлеет вдали небо. Утренняя свежесть, ополоснувшая лицо, пахла упоительно: влажным мхом и прелой землей, первой росой на траве и клейкими березовыми листочками, холодными неприступными скалами. А еще где-то в воздухе витал аромат его жены – того теплого места под шеей, куда он так любил прижиматься губами, когда просыпался. Что ж, настала пора ей просыпаться одной. Он всегда втайне надеялся, что умрет первым и ему не придется пережить Дису. Теперь это желание казалось эгоистичным и жестоким. Когда-то он поделился им с женой, и та ответила: «Я тоже хочу, чтобы ты умер первый. Я на десять лет моложе тебя и хочу жить долго».

«Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «Поглощена смерть победою…»

Когда утренняя полоса над горизонтом стала шириной в большой палец, в палатку вошел Клаус Хедегор. Он был бледен и выглядел больным. Эйрик улыбнулся судье. Что ж, как и обещал датчанин, он подарил заключенному честный суд. Едва ли можно было рассчитывать на помилование после того, что учудила «Серая кожа».

– Кажется, вы совсем не спали ночью, господин судья.

– А вы, преподобный?

– О нет! Но вы бы поняли меня, окажись вы на моем месте – чего бы, конечно, не хотелось. Мне предстоит долгий сон, и до скончания неба я не пробужусь и не воспряну, как говорит нам Библия.

Судья вздохнул и тяжело опустился на невысокий стул рядом с Эйриком. Пастор вгляделся в лицо датчанина, в его голубые, почти прозрачные глаза, и его внезапно осенило: то, что он принимал за усталость от бессонных ночей и тревогу за дочь, на самом деле было хворью, что давно терзала Клауса Хедегора изнутри. Капля за каплей болезнь выдавливала из него силы, пока их не осталось лишь на донышке.

– Стало быть, ваша честь, и вы вскоре отправитесь моею дорогой, – сказал он. – Могу пожелать лишь того, чтобы ваш путь был не таким тернистым. Я помолюсь за вас перед смертью.