Габриэль Гарсиа Маркес - Сергей Марков

«Мы встретились около трёх часов ночи, — вспоминал Мартинес, — в одном из отдалённых кафе. Мерседес была в роскошном вечернем платье, с причёской, они ужинали с президентом Венесуэлы и королём Испании Хуаном Карлосом. Одноногий официант принёс нам пиво. „Томас, — сказала она, — а менее подходящего места для встречи ты не мог подыскать?“ — „Чтобы нам вообще не дали поговорить? — возразил жене Маркес. — Мне нравится это кафе — никто не пристаёт“. — „Ты, Томас, когда-нибудь мог себе представить, что Габо станет такой знаменитостью?“ — спросила Мерседес. „Я был свидетелем, как вспыхнула его звезда. Тогда, в театре в Буэнос-Айресе, когда из темноты вас выхватил луч прожектора и все зааплодировали!“ — „Нет, Томас, — сказал Маркес. — Это было раньше“. — „Ещё в Париже, когда ты закончил ‘Полковника’“? — „Раньше“. — „В Риме, когда увидел Софи Лорен и она тебе подмигнула?“ — „До этого, — отвечал Гарсиа Маркес, сидя за пластиковым столиком в молодёжном кафе. — Я был знаменитым, уже когда мы с дедом забирались в горы Сьерра-Невада и купались там в ледяной речке. Я всегда был знаменитым, я родился таким. Но только я один об этом знал“».

Наконец, поздней осенью 1983 года состоялось и возвращение в Аракатаку, где Маркес не был шестнадцать лет. Он сказал журналистам, что чем дольше живёт, тем отчётливее помнит всё, что было в детстве, с самых первых мгновений, все мелочи, запахи, звуки.

Встречать новый, 1984 год Маркес пригласил Реже Дебре и друзей со всей Латинской Америки (в их числе бывшего личного телохранителя Альенде Макса Марамбио) в гаванский отель «Ривьера», тот самый, в котором когда-то, прилетев на процесс «Правосудие Свободы», он впервые почувствовал «вкус и качество жизни». Новогодние празднества, естественно, оплачивались гостеприимной Кубой, всё было включено, от гостей лишь требовалось расписываться на счетах ресторанов и баров.

В том январе автор этих строк и кинорежиссёр Тенгиз Семёнов, лауреат Ленинской премии, тоже жили в «Ривьере» и тоже были «подписантами». Посреди нищей, в общем-то, Гаваны, где товары отпускались по карточкам, по-прежнему можно было расплатиться за любовные утехи с какой-нибудь мулаткой колготками или духами типа «Красная Москва», в шикарной атмосфере «Ривьеры» было что-то изысканно-извращённое. Но, говоря откровенно, и что-то тешащее самолюбие — подобного я не испытывал потом ни в одном из «The Leading Hotels of the World» («Лучших отелей мира»), в которых останавливался: ни в Лозанне, ни в Риме, ни в Бангкоке (слаб и тщеславен человек).

В гаванской «Ривьере» Маркес поведал нам с режиссёром, что наступивший год намеревается посвятить роману о любви. И не без гордости добавил, что писать его станет уже не на допотопной печатной машинке, а на электронно-вычислительной машине, которую профессионалы называют словом «компьютер»; он уже начал потихоньку осваивать «„машину“, за которой будущее». Марамбио, с которым я как-то ночью выпивал в лоби-баре, возносил Маркеса до небес и уверял, что, перед тем как принять смерть, его шеф Сальвадор Альенде читал «Полковнику никто не пишет».

Почти весь 1984 год Маркес провёл в Картахене. В очередной раз жизнь он подчинил строгому распорядку дня: подъём в 6.00, холодный душ, лёгкий завтрак, чтение газет, настраивающих на работу, и собственно работа за компьютером с 9.00 до 13.30–14.00. Мерседес с друзьями ждала его на пляже. Там, после купаний, в ресторанчике они обедали — королевские креветки или лобстер с белым вином. Затем — сиеста. Курил мало и вообще вёл почти здоровый образ жизни. Вечером, когда спадала жара, раскатывал по древнему пиратскому городу на своём новеньком красном мощном «мустанге» или прогуливался, по привычке «обкатывая», то есть пересказывая друзьям произведение, которое было в работе.

Часто общался с родителями, особенно с матерью, расспрашивая её о юности, о любви… С отцом отношения были по-прежнему непростые, хотя понемногу налаживались («отец ведь когда-то забрал у него маму, — пишет Мартин, — а самого Габито забрал у любимого деда-полковника, полной противоположностью коего отец являлся; он, Габо, всю жизнь, до недавнего времени, до Нобелевской премии был не более чем одним из шестнадцати или даже двадцати семи детей телеграфиста Габриеля Элихио»).

Непросто оказалось перейти с пишущей машинки на компьютер — Маркес не мог отделаться от укоренившейся привычки печатать, с силой ударяя по клавишам, с треском вырывать из каретки страницы с опечатками, заправлять новые, перепечатывать, вновь вырывать с веселящим душу треском… Работал компьютер бесшумно и, как казалось, бездушно. Слова, фразы, абзацы, целые главы выходили какими-то не такими, как задумывал, и одолевали сомнения, лучше получится или хуже. Мерседес ничего определённого на этот счёт сказать не могла, боясь не то что стереть пыль, а даже приблизиться к компьютеру, будто это какой-то таинственный опасный зверёк.

К августу 1984 года Маркес написал более двухсот страниц нового романа, три большие главы из шести задуманных. В еженедельной колонке в «Эль Паис» он сообщил, что его новая вещь — о мужчине и женщине, влюбившихся друг в друга, но не поженившихся в двадцать, так как были слишком молоды, и не поженившихся в восемьдесят после всевозможных жизненных перипетий, так как были уже слишком старыми. Он признавался, что это весьма рискованная работа, совмещающая в себе элементы массовой культуры: примитивную мелодраму, мыльную оперу, болеро…

Сам по себе сюжет действительно прост, как либретто рок-оперы. Надо думать, наш герой намеренно выбрал временем действия начало XX века, ибо даже он, автор признанных во всём мире произведений, не сумел бы, оставаясь самим собой, Гарсиа Маркесом, создать мыльную оперу, сюжет которой разворачивается в конце XX века, и при этом остаться серьёзным, не скатиться к фарсу и комедии. А роман «Любовь во время холеры» (или «чумы» в некоторых переводах на русский и другие языки), посвящённый «конечно же Мерседес» и с эпиграфом из валленато великого слепого тровадора Леандро Диаса — «Эти селенья уже обрели свою коронованную богиню», — очень серьёзен. Пожалуй, из наиболее серьёзных вещей Маркеса и, как водится, непохожих на прежние произведения — с новым языком, структурой, ритмом, конструкцией, тонами, запахами… Одно оставалось неизменным, всё поверяющее собой, — смерть, точнее, «память смертная», которая и в этом произведении играет главную, наряду с любовью, роль.

«Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви. Доктор Урбино почувствовал его сразу, едва вошёл в дом…» Позже в статье «Ностальгия по горькому миндалю» Маркес даст важные пояснения к роману, проливающие дополнительный свет и на весь его творческий метод: «Херемия де Сент-Амур, казалось бы, является „лишним“ героем романа „Любовь во время холеры“. Однако он настолько хорошо выполнил порученное ему задание, что сейчас было бы нелегко воспринимать книгу без его участия. Посмотрим: главная задача романа — чтобы первая же его строка захватила читателя. На мой взгляд, есть два великих „начала“ у Кафки. Первое: „Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое“. И другое: „Это был гриф, который клевал мои ноги“. Есть ещё третье (автора я не помню): „Лицом он был похож на Роберто, но звали его Хосе“. Первая строка романа „Любовь во время холеры“ стоила мне пота и слёз, но однажды в одном из произведений Агаты Кристи мне встретилась фраза: „Так было всегда: запах горького миндаля наводил на мысль о несчастной любви“. Следующая трудность была в том, чтобы первая фраза удерживала читателя в напряжении и заразила его страстью…»