Смута - Владислав Бахревский

Скопин-Шуйский еще только-только пошевелился в Александровской слободе, а Сапега, бросив все свои запасы, все награбленное, бежал от Троице-Сергиева монастыря в Дмитров. В Москве был царь, Москва приготовлялась к освобождению, и в это самое время была написана в Тушино грамота, какую повезли к иноземному королю.

Вот она, эта грамота:

«Мы, Филарет, патриарх Московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы, и весь священный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, Бога молим… и его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим».

Сорок два именитейших изменника отправились на поклон королю, осаждавшему русскую твердыню – Смоленск. Отец и сын Салтыковы, князь Василий Рубец-Масальский, князь Федор Мещерский, князь Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Тимофей Грязной, дьяки Иван Грамотин, Андронов, Чичерин, Апраксин, дворянин Михаил Молчанов, убийца жены и сына Годунова, игравший роль «Дмитрия Иоанновича», покуда не сыскался Вор. Какие все имена! Их потомки станут украшением русской истории, но и предателей среди этих имен – царей и народа – сыщется немалое число.

Филарет желал покинуть Тушино, но гетману Рожинскому он был нужен в таборе. Русские, видя, что их головами торгуют, что они оставлены воеводами, желали перейти на сторону Шуйского. Край русских небес молитвами Сергия Радонежского уж посветлел.

Филарету надлежало удерживать возле себя всех легких на подъем любителей кормушки посытнее…

79

В стены ломилась пурга. Днем было темно от поднятого в воздух снега.

Марина Юрьевна слушала лютню. Фрейлина Магда играла что-то печальное, древнее. Остальные фрейлины занимались рукоделием. Сначала они переговаривались, приметив, как глубоко ушла в себя царица, замолчали, бесшумно и незаметно покидая комнату.

Марина Юрьевна чувствовала это их движение, но ей ничто не мешало. Она силилась воскресить в воображении день венчания на царство. И не могла. Тогда она заставила себя ощутить царский венец на голове.

О! Это было испытание. Венец весил два пуда. У нее чуть шея не вывихнулась от тяжести. Она все помнила, все!.. Но не чувствовала.

Музыка оборвалась. Марина Юрьевна, будто проснувшись, повернулась к Магде.

– Ваше величество, – сказала та почти шепотом, – к вам с письмом человек… От его величества.

– Зовите.

Вор прислал одного из Плещеевых, по прозвищу Глазун. Глазун, войдя, повалился царице в ноги. Поднявшись, сообщил радостное:

– У великого государя казаков ныне тысяч с десять. Я привез грамоты его величества к войску и уже пустил их. Всем, кто пойдет в Калугу, обещано на коня по тридцать злотых.

– Давайте мне скорее письмо!

– Письма нету, – потряс кудлатой головой Глазун.

– Государь для меня что-либо передавал?

– Передавал кланяться. – Плещеев снова поспешно брякнулся на колени, трижды звонко ударил лбом об пол. – Троекратно!

– И это все?

– Еще велено словами сказать. Государь велит тебе, царица, сходить к боярину Заруцкому, чтоб он со всеми донскими казаками скакал в Калугу.

Марина Юрьевна позвонила в колокольчик. Явилась Казановская.

– Этого человека накормите, дайте ему еды в дорогу. Проводите, когда он скажет.

Метель улеглась, и Тушино снова кипело. Королевские обещания туманны, приправлены укоризнами, а Дмитрий Иоаннович – жив-здоров, обещает хорошее жалованье и не когда Московское царство снимет шапку перед королем, но тотчас по приходе в Калугу.

Опять собралось коло, решили послать в Калугу надежного человека, чтоб твердо договорился о жалованье. Тут вдруг явились перед польским воинством касимовский хан Ураз-Махмет и Урак-мурза, он же Петр Урусов.

Хан говорил, Петр Урусов переводил речь на польский язык.

– Удивляюсь вам, людям столь учтивым! – укорял хан рыцарство. – Вы больше благоволите к тому, о происхождении и о появлении которого ничего не знаете, нежели к королю Сигизмунду, своему государю. Недавно у меня был посол персидского шаха Аббаса. Он спросил, какой царь в Московском царстве правильный, куда ехать – к Шуйскому в Москву, к Дмитрию – в Калугу, к Сигизмунду – под Смоленск. «Езжай к величайшему из государей! – ответил ему я, хан касимовский. – Я тоже отправляюсь к его величеству с поклоном, с нижайшей просьбой – принять меня на его королевскую службу». Да, я восхищен царственным благородством Сигизмунда. А чтобы король знал, как я ему предан и как я его почитаю, вот моя казна.

Несколько татар вынесли и поставили к ногам своего повелителя сундук.

– Здесь триста тысяч. – Хан поднял руки и засмеялся. – Раздайте эти деньги тем, кто верен его королевскому величеству, кто пойдет под его хоругви, как он этого желает!

Жест Ураз-Махмета был щедр и широк, но посланец от войска в Калугу все-таки поехал.

28 января 1610 года посольство воровского боярина Михаила Глебовича Салтыкова и прочих сорока двух изменников при двухстах одиннадцати слугах было торжественно встречено за пять верст от королевского табора сенаторами Речи Посполитой Яковом Потоцким и Львом Сапегой.

– Ребята, нас тут приняли за больших господ! – играя глазами, радовался Михаил Глебович.

Аудиенция у короля посольству была назначена по самому высокому чину, на третий день по прибытии, 31 января.

Разместили посольство удобно, дали корм людям и лошадям. Приходили сенаторы, угощали легкими непринужденными беседами. Например, о красоте соколов. Потоцкий стал восхвалять непревзойденных в величии и скорости лета персидских птиц.

– А знаешь, откуда они, лучшие-то, в Персии? – спросил с нарочитой простотою Михаил Глебович.

– Откуда же?

– С реки Пинеги. С Вадовой горы, с Пинежского волока. Есть там деревеньки Брынцыно, Будрино, Чакольцы. Под Холмогорами у нас исстари живут сокольи помытчики. С Пинежского волока кречеты по всему Божьему миру расходятся. Оттого и белы, что зима на Севере долгая, оттого и глазом остры, что ночная тьма длиной в полгода.

Умные поляки по пустякам с русскими не спорили, уступали. Русские – за малое свое на дыбы встают, как медведи свирепые, зато в большом покладисты.

Все праздные для посольства дни польские пушки палили по русскому городу, по гордому Смоленску. Смоленск не отвечал на собачье это тявканье, но перед самой аудиенцией среди ночи разразился огнедышащей грозой, потрясая небо, землю, попадая ядрами в окопы. Встряску пережили и поспешили о ней забыть.

Прием у короля подавил русских послов грандиозной величественностью. Багровоогненные бархатные драпировки спускались, кажется, с самого неба. Они закрывали, однако, не всю стену, и там, где было не закрыто, клубилась тьма, чудились необозримости самого мироздания. Король восседал на троне, возле трона стояли сенаторы, далее по обе стороны маршалы, генералы, воеводы, атаманы, преславное польское рыцарство.