Чужая луна - Игорь Болгарин

— Думаешь, не фальшивка? — вернув письмо, задумчиво спросил Кольцов.

— Не мне тебе рассказывать, что там, в Кронштадте, было, — вместо ответа сказал Красильников. — Им на помощь никто не пришел. Не успели. А потом антоновское восстание. Следом пошли слухи, будто бы взбунтовался Буденный и уже даже взял Москву. Дальше — больше: убит Ленин, Антанта начинает новый поход на Москву, русская армия собирается выступить в поход, согласовываются детали. Знаешь, были такие дни, когда и я начинал верить во всю эту чепуху. Такая была обстановка. Вот и агитируй за возвращение. Один в лицо плюнет, другой кулаком съездит, а третий… Обошлось, правда. В глаза никто ничего. Все боятся выказывать свои намерения.

Помолчали.

Кольцов поднял с земли палочку и стал что-то задумчиво чертить. Не думал он, сидя в Москве, что все так безнадежно. Больше того, он надеялся, что он встретится с Кутеповым и, зная, что тот — человек здравомыслящий, уговорит принять его условия. Биографию Кутепова он хорошо изучил. Не родовитый, сын лесничего, все чины и награды давались ему не так легко, как сынкам знатных родителей. С нищетой сталкиваться не приходилось, а с несправедливостью часто и густо. Неужели и он настолько очерствел, что уже перестал принимать близко к сердцу беды тысяч и тысяч людей? Или все еще верит, что сумеет дважды вступить в одну и ту же воду?

— Что из себя представляет Кутепов? — спросил наконец Кольцов.

— Четкий генерал. Служака. Дисциплинирован сам и требует жесткой дисциплины от других. Трех человек судил военный трибунал. Полковника Щеглова за агитацию возвращаться домой велел расстрелять. Успенского тоже. А Годневу удалось сбежать.

— Значит, все же есть еще такие, кто, несмотря ни на что, хочет вернуться?

— Были. С каждым днем их все меньше. Кутепов даже здесь, на чужбине, создал образцовый войсковой лагерь: полки, батальоны, эскадроны, батареи. Сохранены армейские знамена. Есть духовой оркестр. Устраиваются парады.

— Ты, брат, серенады поешь Кутепову.

— Правду говорю. Чтобы ты не обольщался. Оттуда, из Москвы, все по-иному видится. Подумай, он всю жизнь наверх карабкался. На такую высоту взошел. А у нас кем будет? Даже если помилуют, больше батальона не дадут, — Красильников немного помолчал и задумчиво добавил: — Троцкий не помилует.

— Не о том говорим! — сердито сказал Кольцов. — Больше двух миллионов россиян рассеялись по миру в наше с тобой время, Семен. Цифра не из пальца высосанная, верь. Есть, конечно, и те, кто провинился перед Россией. Но их-то капля в этом огромном людском море. А страдают все: их жены, родители, дети. Они нужны им. Не меньше они нужны России. Страна во-она какая, за год из конца в конец пешком не пройдешь, на коне не проскачешь. Богатства несметные под ногами лежат, а поднять некому.

— Ты меня, Паша, не агитируй. Я на своей шкуре испытал это стремление все бросить к чертям собачьим, и — до дому. Хоть пеши, но до дому. Я вот полгода на чужбине, и у людей хороших живу, а больше не могу. Не выдерживаю. Вот, все говорят: война кончилась. А я, прости, еще не успел заметить. Всю жизнь всем умным приказам подчинялся. И не умным, случалось, тоже. Все, хватит! Домой, в Донузлав, хочу. Сесть, понимаешь, хочу у себя в скверике, открыть бутылку нашего домашнего виноградного и поспорить с мужиками до хрипоты за жизнь, за будущее, каким его нам поднесут. Чи, может, мы сами его, своими руками? Или до Андрюхи Лагоды в Голую Пристань поеду. У них, рассказывает, тоже вина знатные. Кстати, про Андрюху. Надо его отсюда выручать. Не ровен час, вторично к стенке приставят.

Их позвали к столу.

Красильников встал, посмотрел на море и, тряхнув головой, подобревшим голосом завершил разговор:

— Свободы хочу, Паша! Такой, про какую мы когда-сь в песнях пели.

В горнице собрались все взрослые, в меньшей комнате — мелюзга. Леню, как гостя, усадили со взрослыми. Пили домашнее вино, мужчины — плиску. Перед Леней поставили графин с виноградным соком. Закусывали всем домашним, что могли сотворить женщины за короткое время.

Разговор все больше шел о «Боре» — урагане, который наведывается сюда не часто, но каждый раз оставляет после себя недобрую память. На этот раз у него было хорошее настроение, никакого зла, кроме сломанной мачты и порванных парусов, он им не причинил.

После обеда Кольцов и Красильников вновь любовались с колоды морем и «перетирали» сложившуюся ситуацию. Встречаться с Кутеповым смысла никакого не было, тут Кольцов целиком положился на мнение и знание ситуации Красильниковым.

Посещение заброшенного далеко в Эгейское море острова Лемнос, где французы разместили кубанцев во главе с генерал-лейтенаном Фостиковым, Кольцов откладывал на потом, на самый крайний случай. Незаметно пробраться на заброшенный и малодоступный скалистый остров — эта задача сама по себе была весьма трудная, да и фигура Фостикова была для задуманного менее привлекательной, чем Врангель, Кутепов или же Слащёв.

После того как оказался недоступным Кутепов, оставались еще два человека из тех пяти-шести, кто мог бы представлять интерес как фигурант, для перевербовки и дальнейшей игры, задуманной Кольцовым, — Врангель и Слащёв. Оба находились в Константинополе. Это — плюс. Оба были доступны. То есть, если приложить какое-то количество усилий, с каждым из них можно встретиться.

На то, что ценой амнистии и других привилегий можно до чего-то договориться с Врангелем, Кольцов и не рассчитывал, если не произойдут какие-либо непредвиденные события. В частности, если армии Врангеля Антантой будет полностью отказано в продовольственных поставках, и если Мустафа Кемаль займет Константинополь… Впрочем, при стольких «если» на Врангеля рассчитывать не стоит.

Немалый интерес мог бы представлять для советского агитпропа и задуманной операции Яков Слащёв — личность зловещая и достаточно известная как на советской, так и на этой стороне. Вконец перессорился с Врангелем — это плюс. В иное время он мог представлять интерес только для советского суда. Но сейчас…

Сейчас, когда и сюда медленно, но все же проникают слухи о том, что Кронштадский мятеж против Советской власти уже подавлен, антоновское доживает последние дни, Буденный не собирался поднимать восстание на Дону, Ленин жив, Антанта не выступила в помощь Врангелю, русская эмиграция должна бы начать избавляться от несбыточных иллюзий. И если Слащёв будет помилован и заживет в Советской стране жизнью обычного гражданина и слухи об этом докатятся в Турцию, это может серьезно повлиять на настроения всей белой эмиграции.

Впрочем, это пока лишь теория. Надежд на то, что Слащёв согласится вернуться, очень мало. За это лишь то, что он потерял себя в белом движении, перессорился со всеми своими бывшими сослуживцами и единомышленниками, одинок и пока не видит берега, к которому мог бы прибиться. Поверит ли он, что помилование будет распространено и на него? И тут Кольцов рассчитывал на ту их давнюю мимолетную встречу в Корсунском монастыре.

Если же не Слащёв? Дальше шли фигуры меньшего масштаба. Фостиков, Богаевский, Барбович, Туркул, Скоблин — их много. Можно попытаться уговорить кого-то из них. Но это потом, если ничего не получится со Слащёвым.