Августовские пушки - Барбара Такман

Теперь Галлиени было шестьдесят пять лет, он страдал от простатита, от которого через два года и умер, перенеся две операции. Оставшись месяц назад одиноким после смерти горячо любимой жены, отказавшись тремя годами ранее от самого высокого поста в армии, он был выше личных амбиций. Человек, которому оставалось мало жить, он не терпел политики в армии, а также междоусобиц политиканов. В последние месяцы перед войной, когда накануне его отставки в апреле вокруг Галлиени развивались интриги и одни прочили его на должность военного министра или главнокомандующего вместо Жоффра, а другие пытались урезать ему пенсию или лишить друзей, записи в его дневнике были полны отвращения к жизни, к «этой жалкой политике», к «клану проходимцев», к отсталости и необученности армии и лишены какого бы то ни было восхищения Жоффром. «Когда сегодня я был на прогулке в Булонском лесу, то проезжал мимо него — как обычно, идущего пешком… Какой же он толстый и массивный; вряд ли он проживет еще три года». Теперь же, в самый тяжелый для Франции с 1870 года момент, его просили занять пост, с которого его предшественника сняли за бездеятельность, звали оборонять, не имея армии, Париж. Галлиени был убежден, что удержать столицу необходимо из соображений боевого духа, а также ради железных дорог, материальных запасов и промышленного значения города. Он хорошо понимал, что Париж невозможно защищать как крепость, запершись изнутри; его возможно защитить только с помощью армии, дав врагу бой на подходах к городу, — армии, которую должен прислать Жоффр, — а у того имелись другие планы.

«Они не хотят защищать Париж, — сказал Галлиени Мессими в тот вечер, когда министр официально предложил ему стать военным губернатором. — В глазах наших стратегов Париж — понятие географическое, такой же город, как и любой другой. Что же вы даете мне для защиты этой громады, где находятся мозг и сердце Франции? Несколько территориальных дивизий и одну, правда отличную, из Африки. Но ведь это капля в море. Чтобы Париж не разделил судьбу Льежа и Намюра, его нужно прикрыть вокруг на расстоянии ста километров, а для этого нужна армия. Дайте мне армию из трех полевых корпусов, и тогда я соглашусь стать военным губернатором Парижа. Только на этом условии, окончательном и официальном, я соглашусь защищать столицу».

Мессими горячо благодарил его, «несколько раз пожав мне руки и даже поцеловав меня», и Галлиени окончательно убедился, «судя по этим теплым проявлениям чувств, что достававшееся мне место отнюдь не было таким, которому можно было бы завидовать».

Как он добьется от Жоффра не трех, а хотя бы одного полевого корпуса, Мессими не знал. Единственной действительно надежной частью была африканская дивизия, упомянутая Галлиени, — 45-я пехотная из Алжира, сформированная по прямому указанию военного министерства, помимо общих мобилизационных планов. И теперь она выгружалась на юге. Несмотря на повторяющиеся телефонные звонки из генерального штаба, требовавшего эту дивизию, Мессими решил не отдавать ее, «свежую и великолепную», чего бы это ни стоило. Но ему требовалось еще пять дивизий. Заставить Жоффра прислать их, чтобы удовлетворить условия Галлиени, означало бы прямое столкновение между правительством и главнокомандующим. Мессими боялся. В торжественный и незабываемый день объявления мобилизации он поклялся себе «никогда не впадать в ошибку, совершенную военным министерством в 1870 году», когда его вмешательство, по приказу императрицы Евгении, послало генерала Макмагона на Седан. Вместе с Пуанкаре они тщательно изучили декреты 1913 года, определявшие полномочия министерства в военное время, и он, в порыве энтузиазма того первого дня, по собственной воле заверил тогда Жоффра, что правительство будет заниматься политической стороной войны, оставляя военную главнокомандующему в качестве «его абсолютной и исключительной сферы». Более того, эти декреты, когда Мессими в них вчитался, предоставляли главнокомандующему «расширенные полномочия» во всей стране и «абсолютную» власть, военную и гражданскую, в военной зоне. «Вы — хозяин, мы — ваши поставщики», — тогда сказал он. Неудивительно, что Жоффр «без возражений» согласился с этим. Пуанкаре и новый кабинет Вивиани послушно помалкивали.

Где теперь взять полномочия, от которых он сам отказался? Полночи прокопавшись в декретах в поисках юридического основания, Мессими ухватился за фразу, касающуюся действий правительства «в жизненных интересах страны». Не отдать столицу в руки врага было, без сомнения, именно жизненно важным интересом страны, но какую форму должен принять приказ Жоффру? Весь остаток этой тревожной и бессонной ночи военный министр пытался заставить себя составить приказ главнокомандующему. Через четыре часа мучений — с 2 часов ночи до 6 утра — он наконец написал два предложения, над которыми стояло слово «приказ». Он указывал Жоффру, что, если «победа не увенчает наши армии и они вынуждены будут отступить, Парижскому укрепленному району должны быть высланы по меньшей мере три полевых корпуса. Подтвердите получение настоящего приказа». Помимо того, что приказ передали по телеграфу, он был доставлен посыльным на следующее утро, 25 августа, в сопровождении «личного и дружественного» письма, в котором Мессими добавлял, что «важность этого приказа будет Вам понятна».

К этому времени известие о поражении на границах и о масштабах отступления распространилось по Парижу. Министры и их заместители искали кого-нибудь, кто бы «ответил» за случившееся; они твердили, что этого требует общественное мнение. В приемных Елисейского дворца царило недовольство Жоффром: «…идиот… неспособный… сместить его немедленно». Столь же прохладное отношение встречало и имя военного министра. Кризис требовал подтверждения «священного союза» всех партий и укрепления нового, но слабого кабинета Вивиани. Ведущим политическим фигурам Франции были сделаны предложения войти в правительство. Лучше всех для этого подходил Клемансо, который был старше остальных, но которого больше всех боялись, хотя и уважали не меньше. Однако Клемансо, «тигр Франции», был решительным противником Пуанкаре. Вивиани нашел его в «страшном гневе» и без всякого желания войти в правительство, которое, по его мнению, должно было пасть через две недели.

«Нет, нет, на меня не рассчитывайте, — сказал он. — Через две недели от вас ничего не останется, и я не собираюсь иметь с вами ничего общего». После этого «пароксизма гнева» он разрыдался, обнял Вивиани, но продолжал отказываться. Триумвират, состоящий из Бриана, бывшего премьера, Делькассе, наиболее выдающегося и опытного министра иностранных дел довоенного периода, и Мильерана, бывшего военного министра, соглашался совместно войти в правительство, но только на условии, что Делькассе и Мильеран получат свои прежние портфели за счет нынешних их обладателей — министра иностранных дел Домерже и военного министра Мессими. При таких обстоятельствах, известных пока только Пуанкаре, самому еще не решившему, как быть с подобной сделкой, кабинет собрался на свое заседание в 10 часов утра. Мысленно министры уже слышали гром пушек, видели разгромленные и бегущие армии, преследуемые ордами в остроконечных касках, неотвратимо двигавшимися на юг. Но, пытаясь сохранить достоинство и спокойствие, они следовали процедуре, по очереди выступая и говоря о своих делах. Пока они обсуждали банковские моратории, нарушение деятельности судов из-за призыва в армию судей, цели русских в Константинополе, возбуждение Мессими все нарастало. После того, что сказали ему Хиршауэр и Галлиени, предупредивший о двенадцати днях, он считал, что «часы стоили веков, а минуты равнялись годам». Когда обсуждение коснулось дипломатии на Балканах и Пуанкаре поставил вопрос об Албании, Мессими прорвало.