Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Михайлович Сергеев

Видя слабость центральной власти, заявили о своих правах народы бывшей империи. Уже 4 марта в Киеве украинские националисты создали Центральную раду, претендующую на роль самостоятельного правительства. Не только на Украине, но в самых разных областях и городах страны формировались украинские «национальные» воинские части (даже в Москве возник Украинский запорожский полк в количестве 1270 человек) и этнические общины – «громады». 13 июня 600 делегатов Рады провозгласили автономию Украины, которая была признана Временным правительством. В июне же образуется автономная Эстонская губерния. Живо обсуждаются проекты автономных Латвии и Литвы. 5 июля Сейм Финляндии принял закон о верховенстве своих прав во всех внутренних делах управления. На Всероссийских мусульманских съездах, проходивших в мае, желательным государственным устройством страны была объявлена демократическая республика, построенная на принципе национально-территориальной автономии, национальностям же, не имеющим определенной территории, следовало предоставить культурную автономию. Объявили себя особой «нацией» казаки. Между февралем и октябрем образовались 46 новых национальных партий. Стоит, однако, заметить, что ни одна национальная окраина не выразила желания выйти из состава России. Исключение – Польша, чью независимость провозгласило само Временное правительство (правда, вполне формально, ибо польские земли в ту пору были оккупированы немцами).

На фоне этой настоящей «весны народов» «национализм русского народа в целом оказывался пассивен», а русские национальные организации «встречались относительно редко» (В. П. Булдаков). Общество взаимопомощи великороссов 7-й армии, разумно призывавшее русских озаботиться защитой своих собственных прав, которые «нарушаются организованным меньшинством народов России вовсе не со злым умыслом, а в силу простой неорганизованности великороссов как народа», – один из немногих примеров такого рода. Историк Ю. В. Готье записал в дневнике 21 июля 1917 г.: «Необычайно уродливое явление – отсутствие русского вообще и в частности великорусского патриотизма. В так называемой Российской державе есть патриотизмы какие угодно – армянский, грузинский, татарский, украинский, белорусский – имя им легион – нет только общерусского, да еще великороссы лишены оного».

Сравнивая способность русских к самоорганизации в двух Смутах – начала XVII и начала XX столетия, – нельзя не заметить ее очевидный упадок. Силы, сопротивлявшиеся все более нарастающему социальному хаосу, оказались многократно слабее сил, этому хаосу способствовавших и старавшихся на его волне урвать побольше шкурных выгод. Далеко растерянным и безвольным буржуазии и дворянству 1917 года до посадских и служилых людей 1611-го, создававших народные ополчения! Два века господства петербургской «вертикали» подорвали всякую местную инициативу. Грустным парадоксом (особенно учитывая почти повальный антисемитизм белогвардейцев) смотрится тот факт, что в финансировании Белого движения на его начальном этапе решающая роль принадлежала не русскому, а еврейскому капиталу: ростовский коммерсант Абрам Альперин дал в декабре 1917 г. А. М. Каледину 800 тыс. руб. на организацию казачьих партизанских отрядов, 200 тыс. Бориса Гордона составили львиную долю в критически необходимом для Добровольческой армии М. В. Алексеева полумиллионе, собранном ростовскими же предпринимателями. Какой контраст – борьба в это же время с коммунизмом в Германии, где «Антибольшевистский фонд» германской промышленности щедро выделил «Фрайкору» (местному и гораздо лучше организованному и многочисленному – не менее 150 тыс. человек – аналогу Добрармии) 500 млн марок!

Не мудрено, что в обстановке всеобщего распада в Смуте XX столетия победили, не как встарь «национально-консервативные средние слои» (С. Ф. Платонов), а, говоря языком XVII в., «воры» – власть взяла в руки маргинальная, но дьявольски энергичная и авторитарно управляемая марксистская секта, чему нимало не помешала ее скверная репутация агентуры немецкого Генштаба. Большая часть населения России – крестьяне – охотно признали новых правителей, первым делом законодательно закрепивших «черный передел» и обещавших измученной стране скорый мир. В буржуазно-обывательской же среде «поначалу… господствовало убаюкивающее активный протест убеждение, что большевики продержатся не более двух недель. Потом стали возлагать надежды на то, что после окончания мировой войны победители – не важно кто – но непременно займутся ликвидацией „нелепого, но жестокого кошмара“, затеянного большевиками. Среди сил, противостоящих большевизму, поразительно мало было людей, готовых сплотиться и действовать» (В. П. Булдаков). «Российские деловые круги не восприняли Октябрь 1917 г. как катастрофу. Вплоть до осени 1918 г. предприниматели, за редким исключением, не покидали мест постоянного проживания и вели, насколько это было возможно, привычный образ жизни» (М. К. Шацилло). Генерал и донской атаман А. П. Богаевский так вспоминал о настроениях казачества: «Разбрелись казаки по своим станицам, и каждый эгоистически думал, что страшная красная опасность где-то далеко в стороне и его не коснется. Отравленные пропагандой на фронте, строевые казаки спокойно ждали Советской власти, искренно или нет считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство – атамана, генералов, офицеров да кстати и помещиков, так черт с ними! Довольно побарствовали!» Тот же Богаевский приводит следующий характерный эпизод. Кто-то из белых спросил у донского крестьянина: «А что, дед, ты за кого, за нас, кадет, или за большевиков?» Тот ответил не задумываясь: «Чего же вы меня спрашиваете? Кто из вас победит, за того и будем». Похожая ситуация была и в других казачьих войсках (за исключением Терского, из-за поддержки большевиками их старинных врагов – чеченцев и ингушей).

Сбылось предсказание Р. А. Фадеева – после упразднения полиции единственным подлинно политическим субъектом в лишенной «общественной организации» России оказались «цюрихские беглые».

Сопротивление большевизму, начавшееся сразу после Октябрьского переворота, долгое время было делом небольшой кучки мужественных идеалистов – в основном совсем молодых людей – новоиспеченных офицеров, юнкеров, интеллигентов, студентов, гимназистов… Собственно из них в то время и состояла русская нация – из людей, сознательно вставших с оружием в руках на защиту ценностей национально-демократической России против возродившегося в социал-демократическом обличье самодержавия. 29 октября 1917 г. в Петрограде вспыхнуло быстро подавленное восстание юнкеров, в московских боях 27 октября – 1 ноября также главную роль играли юнкера, к ним присоединились не более 700 офицеров «из находившихся тогда в городе нескольких десятков тысяч (курсив мой. – С. С.)» (С. В. Волков), в целом же «из 250 тыс. офицеров менее 3 % сразу же с оружием в руках выступили против Октябрьской революции» (А. Г. Кавтарадзе). 8—17 декабря в Омске 800 юнкеров и 100–150 добровольцев безуспешно пытались противостоять 20 тыс. солдат запасных полков и рабочих.

Среди примерно 3700 человек, участников знаменитого Ледяного похода зимы – весны 1918 г., с коего и начинается, по сути, история Белого дела, насчитывалось 2350 офицеров (притом что в Ростове их тогда обреталось до 17 тыс., а в Новочеркасске – до 7 тыс.), из них 1848 были офицерами военного времени – недавними штатскими, призванными на фронт, лишь пятая часть добровольцев по возрасту перешла сорокалетний рубеж, примерно столько же было едва достигших совершеннолетия (кстати, за подавляющим числом руководителей похода не числилось никакого недвижимого имущества – так что отнести их к помещикам или капиталистам нет никакой возможности). Это соотношение сохранялось и впредь: вплоть до 1920 г. офицеры в Вооруженных силах Юга России составляли 60–70 %, а 95 % из них были не кадровыми военными, а все теми же офицерами военного времени. Лишь 40 % (около 100 тыс. человек) офицерства оказались в составе различных белых армий. Большая же часть офицеров либо уклонились от участия в Гражданской войне, либо перешли на службу большевистской диктатуре – некоторые добровольно, преимущественно же «по мобилизации». Всего к концу 1920 г. в Красной армии служили, по разным оценкам, от 50 до 75 тыс. военных специалистов, которые занимали подавляющее большинство высших командных и штабных должностей – 85 % командующих фронтами, 82 % командующих ар миями, до 70 % начальников дивизий и даже до 80 % среднего командного состава в звене командир полка – командир батальона (при этом идейных большевиков среди них было не более нескольких сотен).