Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Наша следующая встреча была уже в Москве. В первых числах сентября 1991 года. И тут стоит привести одно место из книги Ельцина «Записки президента», опубликованной в 1994 году.

«…дошли до Министерства иностранных дел, – рассказывает он о том, как вместе с Горбачевым подбирали людей для ключевых постов в послепутчевом правительстве СССР. – Я сказал, что Бессмертных выполнял поручения ГКЧП, во все посольства ушли шифровки в поддержку ГКЧП, и всю внешнеполитическую службу он ориентировал на то, чтобы помогать путчистам. Козырева тогда сложно было назначать на пост министра иностранных дел, он был к этому не готов. Остановились на фигуре Бориса Панкина, посла в Швеции. Он был одним из немногих послов, кто в первый же день переворота дал однозначную оценку путчу.

В одиннадцать часов начался Совет глав республик, там все эти предложения (в том числе относительно министра обороны и председателя КГБ. – Б. П.) прошли.

Каждая такая победа давалась невероятным усилием. А сколько их могло быть – одна, две, три?»

Я еще вернусь к этому абзацу, вернее, к тем невероятным трансформациям, которые он претерпел в зарубежных изданиях книги, пока же отмечу, что меня заинтриговала фраза о том, что мое назначение на пост министра иностранных дел СССР инициировал чуть ли не Ельцин, который к тому же рассматривал это как одну из своих пока немногих побед. То, что после трех дней нашего общения в Праге и моего с Александром Лебедевым заявления против путча из Праги, которое мгновенно вынесло нас на стремнину мирового общественного внимания, он назвал меня «послом в Швеции», тоже оставим на совести автора. Даже если представить, что на него такое впечатление произвела наша мимолетная встреча в Стокгольме, это могли бы поправить его помощники, в сущности, настоящие авторы книги.

Тогда я ничего этого не ведал, но повышенное внимание к моей персоне со стороны лагеря Ельцина да и его самого замечал. Говоря коротко, мне показывали то кнут, то пряник. Показывали, потому что пустить в ход то или другое пока было не в их власти.

В день моего вступления в должность министра Борис Николаевич позвонил мне одним из первых. Передо мной на письменном столе как раз лежала «тассовка» с выдержками из его последнего спича: «Идея Союза себя не исчерпала, стремление создать новый Союз, действительно добровольный союз суверенных государств по-прежнему сильна… и нас не должно пугать объявление рядом союзных республик своей независимости…»

Это совпадало с моим представлением происходящего. Все эти суверенитеты и независимости – лишь способ тряхнуть как следует Центр, чтобы он понял наконец необходимость не на словах, а на деле считаться с интересами и своеобразием республик… Игра, которую, кстати, именно РСФСР при Ельцине и начала. Но об этом я ему не стал напоминать.

Меня радовало, что сейчас два президента заодно. Противостояние путчу – в Москве и Форосе – помирило их. Сбылась мечта Дубчека. По иронии судьбы благодарить за это надо было также Янаева и компанию.

В простоте душевной я так и сказал об этом Ельцину. Он принял шутку и в ответ выразил надежду, что я почувствовал «руку России» при переезде из Праги в Москву.

Еще больше воодушевившись после этого, я заключил нашу беседу запомнившейся мне сентенцией Генри Киссинджера из его недавнего интервью одной из московских газет: «Границы между тоталитаризмом и демократией не обязательно совпадают с границами между центром и республиками».

Борис Николаевич крякнул и после мимолетной паузы предложил повидаться в ближайшие дни.

– Да, в любое время, – ответствовал я. – Всегда буду рад вас видеть на Смоленской. – И только по возобновившейся паузе на другом конце провода понял, что сморозил что-то не то. По инерции я все еще жил допутчевыми представлениями.

На следующий день Горбачев меня поправил:

– Ты бы побывал у Бориса Николаевича. Я слышал, он тебя приглашал.

Я позвонил ему и был принят со всей теплотой, на какую он был способен. Но на подступах к его кабинету в Кремле был дважды остановлен его опричниками:

– По правительственному говорит Борис Николаевич…

– Вышел в комнату отдыха Борис Николаевич… Пришлось ждать.

А по неписаному этикету полагалось бы ему встретить персону моего ранга на пороге заранее распахнутой двери кабинета. Ловушка, а куда денешься?

– Забавляется, – пробормотал я вроде бы про себя, но так, чтобы слышали мои охранники и секретарь.

Вообще язык жестов, пауз, умолчаний и недомолвок был с самого начала в ходу при дворе Бориса Николаевича, которого приближенные любили называть Царем. Возвысив шефа – и сам прибавишь в весе. Так у нас появились губернаторы, сенато ры, о которых нет ни слова в Конституции, субъекты федерации вместо краев и областей, а в них – парламенты и госсоветы, премьеры и спикеры, министры вместо бывших неприметных заведующих отделами обл– и крайисполкомов.

…Посетив меня на Смоленской, Козырев сказал, что хорошо бы для лучшей координации действий ему и его первому заму стать членами коллегии союзного МИДа.

У меня не было возражений, но, когда это предложение было реализовано, российский министр и его зам взяли манеру приезжать на заседания коллегии с получасовым опозданием. Брали пример со своего шефа, который старательно следил за тем, чтобы не приехать, не дай бог, куда-нибудь вовремя.

И когда однажды Михаил Сергеевич на заседании Госсовета бросил в нетерпении:

– Будем начинать или подождем еще Бориса Николаевича, – присутствовавший на совещании Егор Яковлев выкрикнул:

– А без Ельцина просто смысла нет заседать. Впрочем, все это были мелкие художества. Но возникали коллизии и посерьезней. Когда журналисты спросили меня, в связи с визитом российского спикера в Японию, не грядет ли соглашение о «северных территориях», я сказал в шутливой манере, но всерьез, что пока этого вопроса в моем расписании нет. На вопрос о том, а как тогда понимать авансы, которые выдал в Токио Руслан Имранович, я ответил, что чем дальше стоит человек от центра принятия решений, тем радикальнее его позиция.

На следующий день читал в сообщениях ТАСС откровения Хасбулатова:

– Если новый министр окажется непослушным, мы найдем другого посла.

Я позвонил Ельцину – положение обязывало – и попросил разъяснений.

– Да не обращайте внимания, – буркнул благодушно Ельцин. – В охотку еще и власть, и свобода. Вот и забавляются, – закончил он тем же глаголом, что и я употребил в его апартаментах.

После некоторой паузы спросил, что я на самом деле думаю «об этих Шикотане да Итурупе», и слушал, надо сказать, внимательно и с интересом. И поумерил потом пыл своих соратников, которые совсем уже было заморочили голову японцам обещаниями.

Кажется, ему понравилось советоваться со мной. Он уставал от нажима своих экстремистски настроенных приближенных, и возможность сослаться в противовес им на мнение министра иностранных дел облегчала ему возможность маневра. Маневрирование было его бизнесом и его хобби. Оно заменяло ему и политику, и идеологию.