Альпийский синдром - Михаил Полюга

– Не к добру – и орех, и сон, – вздохнула Даша. – Раскололся надвое… Что-то недоброе должно случиться. Почему, Женя?

– А я откуда знаю? – в раздражении пристукнул я по оконному стеклу кулаком, стараясь отогнать тревогу и дурные предчувствия, растущие не только в ней, но и во мне, и во мне. – Ударилась в мистику? Что-то должно случиться! Скажи на милость, что именно?

Я еще раз двинул по стеклу, и оно жалобно задребезжало, вернулся в кровать, укрылся одеялом и оттуда рискнул встретиться с женой взглядом, уже ясно понимая, куда она гнет. И она спросила, глядя неотрывно, в упор, как умела делать в сложных жизненных ситуациях только она одна:

– Ты меня разлюбил, Женя?

Я проглотил подкативший к горлу ком и, пытаясь хоть как-то скрыть, что не выдерживаю ее взгляда, снова потянулся к бутылке с водой, но на этот раз пить не стал – отставил бутылку и спросил с фальшивой ухмылкой:

– С чего ты взяла?

– Была на днях у гинеколога. Она сказала – что-то с микрофлорой… Еще сказала: присмотрись к своему благоверному, у него завелся кто-то на стороне. У тебя есть кто-то на стороне, Женя?

Я обмер и на мгновение потерял дар речи. Но уже в следующий миг, с огромным усилием зажав трепещущее сердце в кулак, пошел в наступление – единственно возможное средство защиты для загнанного в угол лжеца.

– Чушь! Что за доктор? Кто такая? Лезут, лезут!.. Микрофлора!.. Мало ли от чего микрофлора!..

– Женя!..

– Я говорю, чушь! Как можно верить?

У Даши побледнело и опало лицо, губы сжались, и мне было видно, с каким трудом она заставляет себя продолжать этот убийственный разговор.

– Женя, не надо. Это, в конце концов, унизительно – то, что лжешь. Я давно думала: почему? Столько лет прожила рядом с тобой, а ты все сам по себе, сам по себе, в своей скорлупе, будто рак-отшельник. Почему так? Что я тебе сделала? Не любишь – отпусти. За что со мной так?

– Дашка, да что ты, в конце концов?! Дура набитая, вот же дура!

– Не кричи! У тебя роман с секретаршей? Не отрицай, нет ничего хуже вранья. У тебя роман с этой… Игорек проговорился. И я не знаю, что делать. Я люблю тебя, а теперь еще и ненавижу. Ты езжай, тебе пора на работу. Если не возражаешь, я сегодня переночую у мамы.

«Ну и ночуй! – едва не огрызнулся я, полнясь отчаянием и бессильной злобой. – Ночуй! А мне у кого ночевать прикажешь?.. Неужели все? Убью Игорька, выгоню к чертовой матери! Он, видите ли, проговорился! Скотина! А все ты, ты, Дашка!..»

Жена поднялась и вышла, но через секунду вернулась с моей рубашкой на плечиках, свежей и аккуратно выглаженной, и молча пристроила плечики на дверцу одежного шкафа.

В начале следующего года Горецкий, как и следовало ожидать, пошел на повышение и перебрался в столицу. С тех пор мы не виделись, если не считать мимолетной встречи на каком-то международном семинаре. Я тогда подошел и подал руку, Александр Степанович ответил вялым рукопожатием и глянул на меня свысока, как глядит на неинтересного и малознакомого человека прожженный сноб.

– Приозерск, – на всякий случай напомнил я Кондору.

– Помню, – ответствовал тот, задрал подбородок и отвернулся.

А я обругал себя ослом: незачем было подходить, и даром он не нужен, Горецкий. Еще и Приозерск зачем-то приплел, о котором сам давно позабыл – к тому времени я уже работал в областном аппарате, руководил отделом, и захудалый райцентр с рыбалкой и охотой отдалился, как воспоминания о далеком, неправдоподобном детстве.

Вместе с районом отдалились и люди, с которыми судьба свела меня в Приозерске. Но изредка кое-кто из прошлых знакомцев оказывался у меня на слуху, и тогда я беззлобно язвил фразой из давнего анекдота: «Объявление в зоопарке: не пугайте страусов – пол бетонный!» Эту фразу я увел у Лёпика, который, будучи в областном центре, как-то нагрянул ко мне с визитом. Мы заперлись в моем кабинете, и пока Игнат Иосифович выкладывал угощения – бутылку водки, запеченный индюшачий бок и маринады в банках, – я спросил об общих наших знакомых. И тут-то он выдал:

– Не пугайте страусов – пол бетонный!

– То есть?

– То и есть! У нас теперь или одни страусы, или везде бетон. Кое-кто уже раскокал башку. – Тут я навострил уши, но Лёпик ударил в ладоши, потер одну о другую и заторопил: – После расскажу. Сначала выпьем по первой, а то индюк захолонет, и расскажу. Выпивка разговору не помеха. Ну, за встречу!

Водка оказалась теплой, индюк – холодным, но и то и другое пошло за милую душу.

– Я теперь не кто-нибудь, а директор завода хлебопродуктов, – начал Игнат Иосифович после первой рюмки. – Завод никудышный, в деревеньке на три хаты, зато у меня свой кабинет, зовусь по имени-отчеству и водки хоть залейся. Что смотришь? Мы с тобой пьем другую, настоящую, а ту, что на заводике разливаю, и водкой назвать нельзя – от силы тридцать градусов наберется. Называется «Летувишка», а народец зовет любовно – «Лёпичка». Каково?

– Прославился, Игнат Иосифович?

– Не без этого! – самодовольно хмыкнул Лёпик и продолжал: – Я и так не пропадал, а теперь и подавно. Индюк, думаешь, откуда? Все там же, на заводике выращиваю. И печь там – чудо, а не печь! Слышишь, как хрустит корочка? И хлеб свой, и мука… Пьем, что ли?.. Хороша, зараза! Ну, о ком?..

Я спросил о Мирошнике.

– Васька? Уволился Васька. А может, турнули, да кто признается! Но он тогда еще, когда директорствовал, подсуетился, купил на отшибе старую ферму и разводит гусей. И пьет как не в себя. А выпьет – за руль и гоняет по району. На днях снес у соседа забор, помял машину, соседский курятник – вдребезги, а собачку так озадачил, что только на второй день сыскалась – вместе с будкой, за огородами, в лопухах.

– Да, Василий Александрович и меня пару раз покатал, – рассмеялся я, припоминая наши с Мирошником поездки по приозерским пенькам.

– Смех смехом, но как бы из Васьки еще один страус не вылупился. А бетона вон сколько вокруг… Ну, по третьей? – Выпили по третьей, и Лёпик выпучил мокрые губы и заговорщицки прошептал: – Дружка-то его, Ивана Николаевича, того… подорвали. Но не очень удачно. – Тут я вопросительно глянул: что значит не очень удачно? для кого не очень удачно? – А кто его знает для кого, – схитрил Лёпик и потер красные короткопалые руки. – Бум! – и машина в хлам, Сусловец – инвалид: ноги так и побило, так и побило! Но живой, что ему сделается. Сидит у окна, озирает свои владения. У него ведь заводы и пароходы. Даже наш Иван Дмитриевич у него: ушли из администрации, так теперь он, Репкин, – директор завода железобетонных конструкций.

– А что Скальский? – поинтересовался я.

– Сдал Иосиф Иосифович: после инфаркта не говорит – шепчет, ноги едва волочит. В рот ни-ни! С охотой завязал. Да и где теперь охотиться: как Софка весной повесилась, – я так и подскочил на стуле: Софка? повесилась? – Микола взял расчет и завербовался куда-то. Нет теперь охоты!