Чаша страдания - Владимир Голяховский

— Саша! Что это?.. Да как же это?.. Саша, да ты герой! Это же необыкновенно!..

— Тетя Мария, ну что вы… Все очень обыкновенно.

— Нет, не могу поверить, что обыкновенно. Я ведь тогда думала, что ты такой неприспособленный к жизни, жалела тебя! А ты… Лилечка, смотри, какой у нас знаменитый родственник.

Лиля тоже не сводила глаз с его наград и не могла ничего понять — она совсем его не помнила. Глядя на награды, девушка спросила:

— А что это за иностранные ордена?

Немного стесняясь, Саша показывал и говорил:

— Это английский орден «За выдающиеся заслуги» (The Distinguished Service Order), а это высшая американская медаль — орден Почета (Medal of Honor). А это французский орден Почетного легиона.

Мария слушала и все восклицала:

— Нет, ты должен нам немедленно все рассказать. Но, во-первых, где ты остановился? Хочешь остановиться у нас, как — помнишь — ты останавливался тогда?

— Спасибо, тетя Мария, но мне дали комнату в общежитии университета, ведь я теперь студент юридического факультета.

И вот наступил день, когда абсолютно счастливые Мария с Лилей встретили Павла Берга на вокзале и привезли домой. Только он появился в коридоре, соседки, как по команде, вышли из комнат, вытирали слезы и кланялись:

— Поздравляем!.. Добро пожаловать!.. Слава богу!.. В добрый час!.. — и аплодировали.

Берг улыбался и благодарил, сказал жене с дочерью:

— Добрые у вас соседи.

Мария и Лиля не стали возражать: не хотели портить праздник.

Высокий и сутулый худой старик: ему было всего пятьдесят пять, но если судить по седине редких волос, по морщинам, мешкам под глазами и беззубому впалому рту, то — все семьдесят. Лиля с удивлением моргала («Какой папа старый!»), но вида старалась не подавать. А он изредка поглядывал на нее, незнакомую ему молодую женщину, и не мог представить, что это та самая маленькая дочка, которую он носил на руках, которой читал перед сном стихи. Сидя за столом, он с интересом оглядывал их небольшую комнатку. После лагерных бараков и нищеты поселения она казалась ему не такой уж плохой:

— Так вот как вы жили тут без меня.

В первый же день, шамкая беззубым ртом, Павел начал рассказывать:

— Обвиняли они меня в том, что я японский шпион и даже готовлюсь стать министром иностранных дел в правительстве Тухачевского. Абсурдней придумать они, конечно, не могли. Но на Лубянке сотрудники госбезопасности специально фабриковали самые несуразные обвинения. Задача у них была простая: необходимо не столько доказать вину арестованных, сколько наказать их. И чем абсурдней было обвинение, тем тяжелей давали наказание. С первых дней следователи орали на меня, грозили пытками и смертью, подносили кулаки к лицу — вот-вот ударят… — Берг помолчал, вспоминая что-то, и добавил: — Там мне и выбили передние зубы…

Лиля заплакала, а Мария хотела сдержать рыдания, но у нее начинались конвульсии, она содрогалась всем телом. Лиля кинулась дать ей сердечные капли, сказала отцу:

— У мамы больное сердце.

Берг понурил голову и перестал рассказывать. Он вдруг вспомнил:

— Я хочу позвонить Сене, брату.

Мария сказала:

— Я звонила им, но они с Августой уехали отдыхать в Крым, будут дома через две недели.

— Ах, да, Крым… Я помню — хорошее место для отдыха, — он задумался, улыбнулся, так что морщины на лице исчезли: — Да, место для отдыха… Как красиво звучит! Про отдых я совсем забыл думать… Ну что ж, подожду. Шестнадцать лет ждал, подожду еще две недели.

Мария вносила с кухни еду, и там соседки говорили ей с отходчивой бабьей жалостью:

— Вы уж на нас зла не таите, мы люди темные, куда нам разбирать — кто прав, кто виноват.

Подходил вечер, и Лиля заторопилась:

— Мне надо идти на день рождения к подруге. Это далеко, в Сокольниках. Я, наверное, там у нее и останусь.

Она выдумала это как предлог, чтобы оставить родителей вдвоем в их первую ночь. Трудно было ей представить их в любовных объятиях, но все-таки… И уж наверняка они захотят поговорить о чем-то сугубо своем, поговорить впервые за целых шестнадцать лет. Поэтому она напросилась в гости к Римме. Туда должен был заглянуть директор «Пахры» Алмазов. Кажется, ему удалось через какие-то шахматные связи устроить Римме московскую прописку. Вот они и отпразднуют втроем.

* * *

Мария волновалась, а Павел был смущен: после шестнадцати лет разлуки, да еще какой разлуки, они остались вдвоем и им предстояла долгая ночь. При дочери они не обнимались и не целовались, но вот она ушла, Мария убрала со стола, стала стелить постель и как бы невзначай спросила:

— Ты все эти годы прожил без женщин? Можешь говорить правду, я не рассержусь, не обижусь, — это был вопрос, который задавали друг другу миллионы пар, разъединенных заключением.

— Машуня, какие же женщины в тех условиях! Да и не до любовных утех нам было — работой выматывали из нас все силы.

— Но бывали же женщины на твоем пути.

— Бывали, очень редко. В лазаретах бывали женщины. Но в лагере так много молодых мужчин, намного моложе меня, они с жадностью кидались на них, женщины доставались им.

Она с волнением ждала: спросит ли он ее? Но он молчал. Она поняла: его благородство не позволяло ему выпытывать ее тайны. Если бы он спросил, она сказала бы правду о той далекой, еще довоенной связи с Михаилом Заком. Она могла бы ему объяснить всю тяжесть ее тогдашнего положения. Но он молчал, только смотрел на нее. Она подсела совсем близко:

— Ты помнишь, о чем я спросила тебя тогда, в парке?

— В парке? Да, конечно, помню. Как сейчас помню — ты спросила: «Вам не хочется меня поцеловать?»

— Верно, ты не забыл, — она потянулась к нему: — Вот я опять хочу задать тебе этот вопрос: ты не хочешь меня поцеловать? Повтори, что ты тогда ответил.

— Я сказал: «Ой, как хочу!»

— А теперь?

— Хочу еще больше, — он обнял ее, и стал целовать лицо, глаза, губы, и прошептал в ухо: — Машуня, моя Машуня, неужели мы опять вместе?.. Только я ведь уже не тот, что был.

— Павлик мой, так ведь и я не та, что была тогда.

— Нет, ты такая же, в моих глазах ты осталась такой же. Все эти годы я представлял себе тебя, а когда увидел, то понял, что ты еще лучше, еще красивей, еще моложе… — и опять целовал, целовал, пока Мария не упала на кровать.

— Мы смешные, совсем как дети, — шепнула она. — Давай хоть разденемся…

* * *

Павел старался не огорчать Марию историями о лагерных мучениях, хотя ему очень хотелось рассказывать. Но как-то однажды он вернулся к прошлому: