Русалия - Виталий Амутных

— Свиньи… Это тупоголовый скот… — он говорил уже почти спокойно, и только некоторая рассеянность указывала на то, что в данный момент в его мозгу единовременно уживается сразу несколько движений взбудораженной пароксизмом мысли. — Они сами не понимают своего счастья, говори им об этом цадик[397]или сам Господь! Скоты… Да сокрушит их Боже Создатель и покорит их невозвратно! Они так ненавидят нашу власть, что готовы поступиться собственными реальными выгодами, ради удовольствий гордыни.

В упоении яркостью переживаемых им в данную минуту чувств Самуил даже не пожелал заметить, что покаранный пустобрех был таким же, как и он евреем, только убогим.

— Ведь уже сколько… Воцаряющий всех царей позволил нам здесь построить свое царство… это сколько это лет назад?.. Много! — уже не столь бурливо, но все еще продолжал злобиться хоть и не владетельный, но не по-человечески многим владеющий старикан. — Десять наших царей владычествовали здесь под покровом нашего закона и наших заповедей. И вот до сего дня на праздничных церемониях, когда наш каган выходит в народ, до сих пор распорядитель, разгоняя перед ним скотовидную толпу, не может свободно огласить: «Место нашему господину, сыну Давидову!» Большая часть толпы, как и прежде считает, что каган Хазарии — их, дикарской, крови. Но приходит время этому паскудству положить конец!..

Уже забираясь рядом с мечущим икру старым Самуилом в его изумительную повозку Хоза продолжал кивать головой в знак того, что он продолжает следить за ходом остроумнейших рассуждений своего старшего товарища, и тем не менее между кивками успел отдать распоряжение своему прислужнику, чтобы тот вернулся к торговцам Иакова и договорился о покупке того высокого широкоплечего руса по имени Словиша, пока тот опять не улепетнул в какую-нибудь Куштантинию.

Огромная птица взмыла в блеклый серый перламутр осеннего небо и принялась вычерчивать широкий медленный круг на своих распластанных полосатых крыльях. Но вдруг сделала в воздухе резкий поворот внезапно и круто, что никак не вязалось с только что явленной степенностью этого крылатого гиганта. Ударив крыльями, беркут планирующим полетом понесся вниз…

Выскочивший на поле волк слишком поздно сообразил откуда надвигается настоящая опасность. Он мог пройти под пусть не слишком надежным, да все-таки прикрытием почти совсем оголившегося липняка. Однако крики находившихся еще довольно далеко, но несомненно двигавшихся в его сторону людей заставили зверя насмелиться пересечь слегка забеленное первой порошей поле, чтобы скорее достичь старого ельника с его спасительными буреломами. Но теперь оказалось, небо бросило на него погибель, спешащую на орлиных крыльях. Расстояние между зверем и птицей сокращалось неумолимо.

Когда волна раскаленного страхом воздуха, взметенного крыльями небесного удальца, коснулась волка, тот, занимая оборону, бросился наземь. И в этот момент длинные изогнутые когти короткой, но чрезвычайно мощной лапы, оперенной до самых пальцев, железной хваткой вцепились в ляжку зверя. Прижав уши тот повернул и выбросил назад, в сторону врага, ощеренную пасть, ловчась поразить его клыками, и в сей же миг вторая орлиная лапа закогтила сморщенную волчью морду. Визг перемеженный рыком повис над полем. Волк рванулся изо всех сил и, разгибая согнутое в кольцо тело, он, вероятно, выломал бы беркуту лапу, однако лапы того надежно скреплял сыромятный ремень.

Когда Святослав сам-десят подъезжал к поверженному волку, борьба была уже по сути закончена.

— Каков волчатник[398]! Вот уж богатырь! — соскочив с Воронка, храпевшего от волнения, нахваливал своего крылатого товарища князь.

Однако когда Святослав приблизился к орлу, тот охватил добычу могучими темно-бурыми крыльями и ни в какую не хотел расставаться с ней, разевая крупный серо-синеватый клюв с черным крючком на конце, сверкая бруштыновым глазом. Тогда князь расстегнул пояс, сорвал с плеч темно-пунцовый короткий кожух на беличьих черевах с рукавами только по локоть и накинул его на птицу, а уже под кожухом быстро надел на голову беркута колпак. Разлученная со светом птица тут же успокоилась. Святослав пернатому другу своему подставил руку в большой рукавице из толстой кабаньей кожи, и тот послушно ухватился за нее.

Девятеро товарищей князя бросились к поверженному волку. Вид того был ужасен. Оба его глаза были выклеваны. Разодранная кожа на морде свисала клочьями, сквозь которые все продолжала щериться окровавленная клыкастая пасть. Олель одним точным ударом акинака остановил горестные трепыхания зверя.

— Эх, кабы знать, что это и есть тот самый волк, который мельничихиных детей растерзал, — вздохнул он, вытирая волчью кровь с акинака о чуть припорошенную снегом жесткую щетину ржаной стерни.

— Может быть, так оно и было бы лучше, — кивнул головой на его слова Святослав, — а только уже и то хорошо, что одним разбойником в наших краях меньше стало.

И князь поспешил к своему коню, чтобы, забравшись в седло, установить руку с сидящим на ней орлом на особенную подпорку, поскольку долго держать такую огромную птицу и для него было трудом нелегким.

Русай и Православ уж бросили своих коней в галоп наперегонки через поле, — сперва к ельнику, потом назад, при том норовя (или только разыгрывая попытку) вытолкнуть друг друга из седел. Однако Святослав и другие не стали дожидаться окончания их дурашных состязаний и отправились дальше по заранее намеченному пути.

Святослав поехал рядом с Олелем, но к ним тут же присоединился рыжий веселонравный Зорян.

— Слушай, Святоша, я тут себе кумекаю, а как это ты его научил волку глаза выклевать? — как обычно на всякий случай дружелюбно улыбаясь, забавно склоняя на одну сторону и без того потешное курносое лицо, спросил он.

— А это Асмуд, дядька, — отвечал Святослав. — Он же его птенцом взял. Молния дерево расщепила, — половина дерева упала. Как раз та, на которой орлиное гнездо было. Одного птенца суком раздавило, а этого дядька подобрал. Нарочно для него сделал волчье чучело. В дырки от глаз мясо вкладывал, и так птенца кормил.

В тот день уже в лесу (без крылатой подмоги) застрелили еще двух волков, один из которых так и улепетнул куда-то со стрелой в шее.

Из-за этого волка, скорее всего бешеного (ведь даже угодивший в капкан волк почти никогда не бросается на человека, лишь поджимает хвост да щелкает зубами), Святослав отменил для своей дружины обычные упражнения на Перуновом поле, разбил ее на отряды, и разослал их по всей округе отыскать и изничтожить серого людоеда. Лишь ближе к вечеру он возвратился домой, подкрепил силы здоровым ржаным хлебом, рассолом[399], крошеной свежей капустой и пряжеными пирогами с рыбой, с репой, а тогда отправился в избушку Богомила.

Досточтимый волхв, известный на всю Русь Богомил, двенадцать лет назад явившийся на двор к Ольге и объявивший о своем решении учить маленького князя, сразу же поселился в крохотной избушке на самом дальнем краю огорода, несмотря на увещевания и самой княгини, и киевских волхвов, и прочих советодателей занять покои пышные. Сперва народ вокруг княжеских огородов стал собираться в таком количестве, что Ольге пришлось специальный дозор установить, чтобы разгонять как местных, так и прибывших из никому неведомой русской глухомани людей больных, дурных или просто любителей чудес и знамений. Но поскольку святой волхв и не думал откалывать всякие занятные проделки, площадные штуки и мороки и вообще чудесить, что так почитаемо чернядью, интерес к нему этих побежденных желаниями людей стал помалу спадать. И действительно, переменчивые пророки, время от времени появлявшиеся на рыночных площадях, и то владели большим числом божественных секретов: они могли и тайное отгадывать, и будущее предсказывать, а то и огонь глотать. Даже в молельных домах христопоклонников (хоть и бытовала поговорка: жидовские церкви не овины, в них образа все едины), даже в них было интереснее — богато, так богато, что за эту красоту (если там еще и задарово вином напоят) так бы жизнь и положил. А тут что? Ни тебе принародных исцелений, ни тебе оживлений… И помалу Богомил обрел долгожданный спокой, пусть не такой, как в лесном отшельничестве, но если и заносило кого в его избушку, то как правило это был человек его душе не чуждый.