Царь Иисус - Роберт Грейвс

Его собственном доме! Чья это вина? Виноваты сыны Левия. Слишком много они берут на себя, беря себе всю святость за счет остальных израильтян. Разве не сказано в четырнадцатом псалме, что не может находиться на Святой горе тот, кто серебро свое дает в рост? И разве это место не часть Святой горы? И все же долгое время сыны Левия оскверняют его, лишь свои покои держа в неприкосновенности. Они закрывают глаза на зло и говорят: «Мы ничего не видим», — хотя грузчики с нечистыми товарами уже давно превратили внешние дворы в переходы из одного квартала города в другой. Сколько же еще терпеть? Оглянитесь вокруг. Посмотрите на Господень дом! Пока вы медлите, от него ничего не останется, ни одного камня. — Говоря так, он привязал веревку к крюку, и все смотрели на него. А потом он крикнул: — Кто со мной? Кто? Этой плетью я очищу дворы от грязи!

И все ученики, кроме Иуды, завопили:

— Господи, мы с тобой! Толпа тоже воодушевилась:

— Мы с тобой!

Иисус двинулся к торговцам и менялам.

— Прочь, прочь отсюда или на всю жизнь попомните мою плетку!

Торговцы принялись торопливо складывать свои товары, ибо они знали поговорку: «Один паломник — не беда, а беда-то — толпа». Зато председатель гильдии менял смело выступил вперед и, суя в лицо Иисусу бумагу, стал кричать:

— Читай здесь, господин, если ты умеешь читать! Это разрешение от самого казначея Храма, зятя самого первосвященника! Он дал нам его за то, что мы четыре раза в год платим ему тысячу шекелей в законных деньгах. Ты, что же, считаешь себя выше казначея?

— Ах, ты не ставишь Бога Израиля над казначеем и первосвященником? — возмутился Иисус. — Так узнай же мою плетку.

Он принялся крушить столы менял, и деньги посыпались на пол — золото, серебро, медь. Менялы в отчаянии бросались за своими деньгами, вытаскивали их из-под ног толпы и кричали, как женщины при родах. Ученики Иисуса открыли клетки и выпустили на волю всех голубей. Барашки, натыкаясь на людей, с блеянием бегали по базилике. Паника охватила торговцев, потому что в толпе все-таки нашлось несколько человек, которые со смехом хватали деньги и ловили птиц, хотя никто не потерял стыд настолько, чтобы отобрать у испуганных менял сразу много денег, правда, это не помешало их председателю сокрушаться потом, что гильдия лишилась за один день месячного дохода.

Иисус на этом не остановился. Он разогнал торговцев в других дворах тоже, пока не остановился перед чертой, за которую мог зайти только левит. С ним было уже несколько сот людей, которые подхватили его крик:

— Разве Храм — это вертеп разбойников?

Все получилось так, а не иначе, потому что большую часть сторонников Иисуса составили галилеяне, уже давно возмущавшиеся менялами и торговцами в базилике, а еще больше грабительскими ценами, которые те заламывали, чтобы не разориться из-за установленных казначеем высоких налогов.

Когда слухи о беспорядках дошли до первосвященника, он воспринял их довольно спокойно.

— Паломники — люди горячие, — сказал он казначею, — да и торговцы в базилике, наверно, перестарались, вот и получили за свою жадность. Так или иначе, очищение внешних дворов Храма неплохо говорит о религиозных чувствах населения. Зато хуже некуда — о его уме. Никто серьезно не пострадал, и теперь, когда что случилось, то случилось, мы должны воспользоваться великолепием Храма и достойным поведением левитов, чтобы предотвратить будущие беспорядки. У меня нет ни малейшего желания пускать в ход дубинки. Если призвать стражу, они совсем обезумеют и возьмутся за ножи, а нам придется обратиться за помощью к римлянам. Тогда уж точно быть великой беде.

— Однако, святой отец, — спросил казначей, — что нам делать с торговцами? Пускать их завтра в Храм?

— Лучше не надо.

— Они понесут большие убытки. И Храм тоже. Честные паломники рассердятся, если не смогут поменять деньги или купить птиц.

— Зато торговцы научатся довольствоваться малым. а паломники, у которых не хватит сил взбираться на Масличную гору, вскоре поймут, как невыгодно иметь слишком чувствительную совесть. Нет, пожалуй, я прикажу запретить всякую торговлю в Храме до конца Пасхи.

— А что ты. сделаешь с Иисусом из Назарета? Ведь это он зачинщик всего дела.

— С Иисусом из Назарета? Тот самый Иисус? По моим донесениям, это был едомитянин из Восора. Значит, упрямец не понял намека?

— Нет. И вообще о нем ходит много странных слухов. Самый странный, будто он несколько недель назад в Вифании, назвав Тайное Имя, оживил мертвеца!

— Поскольку известно, что мертвые не могут ожить, а Тайное Имя известно одному лишь первосвященнику — даже Высший суд хранит лишь неправильное имя, — то я не думаю, что нам надо обращать внимание на всякую ерунду. А что еще о нем слышно?

— Вчера он на осле въехал в город в. алом одеянии и с веткой в руке, а за ним с криками бежали мальчишки.

— Правда? Почему мне не доложили? Оказывается, дело серьезнее, чем я думал. Его безумие становится опасным, и мы должны принять решительные меры, чем скорее, тем лучше. Надо было взять его под стражу еще в праздник кущей, но тогда нам помешал Никодим, сын Торионов. Помнишь?

— Кстати, святой отец, еще кое-что важное… Забыл, кто… Кто-то сказал мне, что Иисус — тот самый человек, которому двадцать лет назад запретили появляться в Храме, пока он не очистится от подозрения в незаконном рождении.

Тут вмешался сын первосвященника, главный архивариус:

— Да, да. Я слышал эту историю, и она меня заинтересовала, так что я покопался в архивах. Там есть и более ранние записи, но, к несчастью, не все сохранилось. Нет брачного контракта его матери, а без него мы не можем обвинить Иисуса в нарушении Закона, ибо его предполагаемый отец и единственный свидетель умер, как я выяснил, несколько лет назад.

— Это опасный человек, — сказал казначей. — Он дерзок и необычайно одарен. Я не успокоюсь до конца Пасхи, если мы не возьмем его. Боюсь, сказался полученный им в юности щелчок, и он стал придумывать себе всякие несправедливости, а потом, подобно многим обнищавшим в провинции фарисеям, решил, что его страдания — это страдания всего народа. Святой отец, могу я теперь же передать начальнику стражи твое приказание схватить этого человека?

— Схватить в Храме? — вскричал Каиафа. — Сын мой, да все станет в тысячу раз хуже! Дождись темноты. Пусть он уйдет куда-нибудь. Пока этот пустозвон Иосиф Аримафейский обо всем сообщает Синедриону, придется нам вершить наши добрые дела в тайне.

— С твоего разрешения, — сказал главный архивариус, — я пошлю