Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

Лишившись дара речи, стоим мы перед «Звездной ночью» Ван Гога или одним из адских видений Иеронима Босха, и все наши чувства идут враздрай в попытках понять, на кого был похож этот человек и чем он страдал. Одна строка Дилана Томаса о том, как птички поют на карнизе психушки, лишает нас дыхания; кровь стынет в наших жилах, а мысли – в головах, когда мы встречаемся с тем невероятным, чего достигли эти люди. С ужасающей невероятностью этого. Столь несовершенны, столь уязвимы и нарушены связи между людьми, что сам факт передачи своей точки зрения другому существу наполняет нас восхищением и гордостью, даря наносекундным прикосновением магии. Какое потрясение – видеть и знать то, что видели и знали Ван Гог, Босх иТомас. Прожить наносекунду, но так, как жили они. Видеть их глазами, наблюдать вселенную с недосягаемых прежде высот, из тех головокружительно-странных мест…

Вот каков временный, мимолетный, преходящий, но бесценный дар гениальных мечтателей нам, остальным, ползущих по времени без всякой надежды на то, что что-нибудь вырвет нас из повседневной рутины, если не считать смерти.

Для нас, обреченных на барахтанье в грязи заурядностей вроде клерков или мелких торговцев единственная надежда, единственное счастье – это возможность увидеть мир глазами гениальных мечтателей, сумасшедших гениев. Творцов.

Как потрясенно застываем мы, словно в нас сломался часовой механизм, когда оказываемся в обществе творца. Когда видим, что предлагают нам эти измученные таланты; какое великолепие, какой кошмар или какую красоту рождают они походя, без видимых усилий, дабы эти сокровища остались в нашем мире навсегда.

Однако же судить о творчестве художника по его жизни – детская привычка, и все, что выколачивает из нас эту привычку, меняет нас к лучшему. (Эта привычка вообще отвратительна, поскольку практикуют ее, как правило, только те, кто с радостью глумится над художником. Неужели эти высоколобые типы не видят чуда в том, что столь замечательная работа порождена столь низменной жизнью? А может, они с радостью возьмутся читать посредственную книгу только потому, что узнали, как прекрасен душой ее автор?) Это столь же глупо и несправедливо, как поклонение герою. Кто вообще сказал, что создание шедевра обязывает автора вести образцовую жизнь? Почему мы требуем от кого-то достоинств, которыми сами не обладаем? Художники исполняют свои положения заключенного с нами контракта, создавая произведения, дарящие нам радость или озарение, а иногда то и другое одновременно. Зачем заставлять их придерживаться неписанного морального кодекса?

И каким исполненным страха восхищением переполняемся мы, когда нас ловит в свою золотую сеть этот истинный гений – когда мы, наконец (впервые в жизни), осознаем, что все остальное представляло собой всего лишь кич; когда для нас становится столь ужасным, сокрушительно очевидным то, какими слепыми, погрязшими в грязи были мы до сих пор, и то, что все прекрасное мы узнаем лишь последними, от этих наших проклятых гениев. То, что если мы и можем при жизни подобраться как можно ближе к этому нашему так называемому «Раю», то лишь с помощью этих непостижимых гениев, какими бы несовершенными или причудливыми они нам ни казались.

И разве не поэтому мы обращаемся с ними столь позорным образом, причиняем им боль, преследуем и тираним, запираем в психушку или просто убиваем? Запираем в темноте? Двери камеры захлопываются, и свет мечты гаснет.

А потом удивляемся, кто глушит золотые голоса гениев? Кто обращает их видения в пыль?

А в голове вертится непрошенный вопрос: кто здесь вообще дикарь, а кто принц?

К счастью, наступает ночь, их могилы скрывает тьма, и вопросы можно отложить на потом – до тех пор, пока следующего волшебного исполнителя странных песен не заставят замолчать, оборвав его рапсодии.

Куда ни глянь, живописец воюет с фотографом. Драматург сражается с автором телевизионных сценариев. Романист схватился в поединке с репортером и автором нон-фикшн. Как говорил Вольтер: «Как много книг, и как мало людей их читает! И тот, кто читает с пользой для себя, поймет, какую глупую писанину поглощает ежедневно вульгарное стадо». Куда ни глянь, попытки построить мечту сталкиваются с противодействием материализма, торговцев безделушками и безвкусицей, узколобых цензоров, официальных лиц, тюремщиков и ревнителей моральных ценностей. Писатель, творец пользуется дурной репутацией. Да и вообще, какой от него толк? Он не сообщает нам ничего такого, о чем можно было бы почесать языки, он даже не объясняет нам текущего момента, того, как все обстоит на самом деле. Нет, он только хранит прошлое и намечает пути в будущее. Он всего лишь выполняет святейшие обязанности. И, следовательно, становится ненужной роскошью, товаром второго сорта, стоящим в табели о рангах где-то следом за дикторами новостей, секс-символами и прочими популярными персонами. Никто не призывает освободить его, никто не желает слушать его плохих новостей. Простые развлечения, безопасные, но ощутимые, те, что не оставляют в душе не больше следов, чем свекла – в желудке у малого ребенка – вот это мы уважаем, этому можем поклоняться. Многие ли обратили внимание на новость о том, что Джон Гарднер разбился на мотоцикле всего в нескольких кварталах от своего дома, если в тот же день сообщения о смерти Грейс Келли заполнили все заголовки?

И как тогда насчет безумных снов, видений ужасов и разрушений? Как быть с ними? В мире Малютки Тима почти не остается месту Магвичу, хотя первый слишком приторный, а второй благороден.

Кто замолвит слово за безумных мечтателей? Кто отворит их камеры?

Кто обеспечит мечом и щитом, и щедрыми денежными пожертвованиями, гарантию, что эти, самые ценные, не будут брошены в ямы посредственности, в мясорубку репортажа? Кого беспокоит то, что они день и ночь мучаются разочарованием, а их тягу к самоуничтожению никто не заметит? Не существует такого фонда, который предоставил бы им свободу, не найдется филантропа, который рискнул бы отдать свои средства в руки сумасшедших.

И потому – до тех пор, пока они не окажутся в тюрьме или психушке – они существуют сами по себе, бредя по пластиковым тротуарам, полным шума и неонового света, и их фасетчатые глаза видят в разы больше того, что способны увидеть жалкие обыватели. Они сообщают нам о своих мучениях, спасти от которых не могут даже Рейганы, облегчить которых не могут даже Фалуэллы. Сообщают нам, что на нас надвигается полночь безумия, что волки, обратившиеся в людей, крадут наших детей, что деревья истекают кровью, а птицы разговаривают на странных языках. Сообщают нам, что трава покраснеет, а горы растекутся как масло, что моря застынут так, что можно будет пробежать на коньках от меловых утесов Дувра до Кале.

Безумные мечтатели, живущие среди нас, расскажут нам, что, если мы возьмем женщину (самый распространенный вид инопланетных пришельцев, о которых мы наивно полагаем, что, дескать, способны ими управлять и видим насквозь) и вывернем ее наизнанку, мы увидим чудо из чудес, золотое платье вроде того, в котором была похоронена царица Анхесенамон. Что если мы сделаем инъекцию спинномозговой жидкости дельфина в тело собаки, та будет изъясняться загадками в духе Дельфийского Оракула. Что если мы ударим в скалу посохом из ртути, та расступится и покажет нам, где обитали наши духи со времен, когда ветры без помех гуляли от полюса к полюсу.